Через пару недель на ее место взяли нового человека, и ее пустой стол больше не напоминал о том, что она когда-то существовала. Жизнь двинулась дальше. Только не для меня. Ночи напролет я сидела в интернете, смотрела на этого мужика и никак не могла понять, почему она оставалась с ним, что ее держало. Да, красивый. Но хватал ее за руки до синяков. Если она боялась идти домой, то почему все же шла? Чем он держал ее? Ведь она не была безвольной домохозяйкой, работала на позиции выше моей, значит, деньгами располагала. Друзья тоже имелись, судя по соцсетям. Я копалась в интернете, смотрела их совместные с мужем видео, его фотографии, ходила к нему в офис, разговаривала с коллегами, с друзьями. Я продолжала работать, но все свое время посвящала только этому. Мне требовалось найти свидетеля и доказать, что она не прыгала, что это он убил ее, а теперь постил слезливые слайд-шоу в ее мертвом аккаунте. Кто-то наверняка знал о том, что происходило. Потому что если никто больше не знал, то виноватой оказывалась я. Я знала и ничего не сделала, не помогла ей.
От этих мыслей в моей голове что-то сломалось. Я перестала выходить из дома. Весь мир сошелся для меня в одной точке. Тот вечер в офисе. Каждое мое движение, каждое ее движение. Каждое мое решение, за которым последовало другое решение, – пока она не оказалась лежащей на подтаявшем сером снегу, с рукой, согнутой под неестественным углом. Я часами изучала фотографию, сделанную кем-то из жильцов ее дома. До каждой мелочи. Женщина, закрывшая лицо ладонями. Бездомный кот, спрыгивающий с мусорного бака. Голубая машина – слева, черная – справа. Ее убийца должен быть наказан. Я писала это в комментариях в социальных сетях, иногда под своим именем, иногда под чужими. Я даже сказала ему об этом лично, когда дождалась у подъезда одним мартовским вечером. Он назвал меня сумасшедшей. А на следующий день ко мне на работу явились полицейские. Меня уволили. Начальник, прощаясь, посоветовал обратиться к психиатру. Но я прислушалась к совету Иры и приехала в Калифорнию. И оказалась в доме и в постели человека, о котором говорили то же самое: он убил свою жену. И всем было на это плевать. Кроме меня.
Я закончила рассказ, глядя на колышущиеся верхушки деревьев. Сколько я себя помню, они всегда манили меня – темные очертания на фоне подсвеченного городом неба. Было в них что-то пугающее и торжественное. Я достала телефон и начала снимать небо и силуэты деревьев, растворяющиеся в облаках фруктового дыма. Я знала, что ничего не получится, но продолжала следовать привычке.
– Ростик, ты же веришь, что он убил свою жену? И замуровал в цемент. А при каких иных обстоятельствах человек вытаскивает все сережки? Только когда хочет, чтобы тело не опознали. Ты ведь увлекаешься всей этой тру-крайм-фигней, так? Скажи, что ты думаешь?
– Зачем хранить улики у себя дома?
– Понятия не имею. Сувениры. Может, он хотел, чтобы я все это обнаружила? Знаешь, говорят же, что все серийные убийцы желают быть пойманными.
– Это чушь.
– Ну да. Он же не серийный. Вдруг это все вообще мне почудилось.
– Даже если он не убийца, он точно видел чью-то жестокую насильственную смерть. Причем не в кино. Артериальная рана, ярко-красная кровь бьет пульсирующей струей на несколько метров. Некрасиво, неэстетично. Но это все по-настоящему. Когда он описывает, как они… как он перерезает ей…
