Цены на билеты резко выросли: теперь их продавали втридорога, словно билет стал пропуском в другую жизнь, единственным шансом на спасение от чего—то страшного и неотвратимого. Кассы окружали толпы женщин всех возрастов, нервно пересчитывающих деньги и умоляюще смотрящих на кассиров, прося поторопиться и выдать билет, обещающий избавление от ужаса.
Аркадий вышел на улицу, чувствуя, как воздух вокруг сгустился и приобрёл тяжесть, затрудняющую дыхание. Он шёл сквозь толпы, наполненные шёпотом и суетой, и с каждым шагом яснее понимал: город стремительно меняется, и в этих переменах он теряет что—то важное и безвозвратное. Прохожие выглядели всё более чужими, привычные выражения сменились напряжёнными взглядами людей, охваченных общей паникой.
На перекрёстках Ладогин замечал женщин с большими чемоданами и сумками, растерянно смотревших на экраны телефонов и сверявших маршруты. Все они направлялись в одну сторону – туда, где ещё не погасли огни надежды и куда, возможно, можно было успеть. Женщины казались ему птицами, внезапно ощутившими приближение беды и спешно улетающими, даже не зная точно, куда.
Политик взглянул на затянутое серыми облаками небо и почувствовал себя маленьким и бессильным перед происходящим. Впервые он ясно осознал, что город, который он привык считать своим, стремительно ускользает, превращаясь во что—то чуждое и тревожное. Внутреннюю пустоту заполнила необъяснимая тоска.
Телефон снова завибрировал в его руке. На экране было новое сообщение от Саши, короткое и отчаянное: «Дядя Аркадий, пожалуйста, приезжай. Времени почти нет». Тревога заставила его ускорить шаг – он не мог бежать, как окружающие, но и остаться безучастным больше не имел права. С этой мыслью политик свернул за угол, вливаясь в поток встревоженных людей, чувствуя, что его личная драма стала частью чего—то большего – общего беспокойства и неизвестности.
В Славстаграме мелькнула фотография Саши. Аркадий заметил её случайно, остановившись на странно знакомом лице, не похожем на девушку, которую он помнил. Под её глазами, прежде чистыми и светлыми, кричали красные буквы: «позор семьи», «боится распределения». Фразы были короткими и ядовитыми, оставляя след беспомощности и стыда.
Аркадий медленно отложил телефон. Пространство вокруг сжалось до салона служебного автомобиля, где за рулём молча сидел его водитель. За затемнённым стеклом мир терял чёткость, расплываясь в силуэтах женщин, быстро шагающих к вокзалам и остановкам.
Он набрал номер племянницы, снова вспомнив её сообщение. Гудки в трубке тянулись долго, и голос Саши прозвучал встревоженно и напряжённо, словно она долго готовилась к разговору, но слова путались и не складывались в предложения.
– Я еду к тебе, – произнёс Аркадий сразу, не дожидаясь объяснений. Его голос был твёрдым и почти официальным. – Где ты сейчас?
Она назвала адрес кафе на окраине – того самого, где раньше кофе остывал незаметно, а паузы между словами наполнялись значением. Теперь это место казалось слишком простым и наивным для такого разговора.
Водитель молча кивнул и плавно ускорил автомобиль. Город за окном жил другой, нервной и суетливой жизнью, полной слухов о закрытии границ и билетах по заоблачным ценам. Паника пронизывала толпы невидимой острой волной.
СМИ продолжали рисовать беглянок как слабых, трусливых женщин, неспособных пожертвовать собой ради общего блага. Теперь этот образ коснулся и Саши, и Аркадий чувствовал холодное бессилие, глядя на телефон, где племянница превращалась в объект насмешек и осуждения, выставленный жестокой публике.
