Эти слова проникали глубоко, оставляя мучительное ощущение вины и бессилия.
Аркадий не нашёл в себе сил возразить или оправдаться. Он просто смотрел на неё, чувствуя, как между ними возникает невидимая пропасть, через которую уже не перекинуть ни мостов, ни слов, ни взглядов.
Она резко поднялась, едва не опрокинув стул. Движения были нервными, порывистыми, наполненными отчаянием и злостью, которые она больше не могла сдерживать. Её глаза сверкали непролитыми слезами, губы дрожали от гнева, который вырвался наружу острым выдохом:
– Можешь дальше лизать задницу своему Голове, пока он всех твоих близких не продаст. Ты ведь прекрасно знаешь, что так и будет.
Она развернулась и стремительно пошла к выходу, стуча каблуками по кафельному полу мимо столиков, официантов и равнодушных посетителей, продолжавших негромко вести свои беседы. Никто не обратил внимания на её резкие слова, словно это была сцена из другого спектакля, не имеющего к ним никакого отношения.
Аркадий остался один. Он не пошёл за ней, не пытался остановить или убедить. Просто сидел, глядя перед собой, ощущая тяжёлую пустоту, занявшую место прежних чувств и мыслей. Это было не просто отсутствие чего—то важного, а давящая сила, вытеснившая всё, что существовало до её слов и взгляда.
Столик казался слишком большим, стул – неудобным, а уютное кафе стало чужим и холодным. Звуки возвращались постепенно, пробиваясь сквозь плотную стену внутренней глухоты, но звучали теперь отстранённо.
Кофе давно остыл. Официант подошёл осторожно, спросил что—то нейтральное, не глядя в глаза. Вопрос прозвучал глухо, словно из другого времени. Аркадий молча покачал головой, даже не разобрав, о чём речь. Официант тихо удалился, оставив его наедине с тишиной, заполняющей всё вокруг и внутри.
Он сидел неподвижно, чувствуя, как внутренний мир становится заброшенным домом – без голоса, шагов и даже эха. Осталась только абсолютная пустота: холодная, безжалостная, лишённая воспоминаний и будущего, тяжелее одиночества и страшнее отчаяния.
Лишь теперь он осознал, насколько правы были слова Саши: он действительно стал частью этого, и дороги назад, туда, где ещё теплилась надежда, уже не было.
Пятничный вечер в элитной бане на окраине Первопрестольска давно стал для Аркадия Ладогина, советника Головы государства Николая Белозёрова и помощника Игоря Панова – обязательным ритуалом. За тяжёлыми дубовыми дверями, покрытыми влагой и воспоминаниями, исчезала вся официальность. Внутри было тепло и сумрачно, словно место это существовало вне времени, в иной реальности, где слова звучали откровеннее и опаснее.
Парная дышала жаром и травами, заполняя собой всё небольшое пространство. Трое мужчин удобно расположились на деревянных полках. Белозёров сидел в центре, откинувшись назад, расправив плечи, будто перед ним стояла страна, ожидающая решений. Его глаза блестели от азарта, отражая свет раскалённых камней, в котором прятались власть и жестокое удовлетворение.
– Вот увидите, – произнёс он с усмешкой, – этот закон наконец вернёт женщину туда, где ей и положено быть по самой её природе. Социальный баланс восстановится, и мы перестанем тратить время на бесполезные дебаты. Всё, что мы делаем, – возвращение к здравому смыслу.
Он замолчал на секунду, позволив словам раствориться в жаре, затем провёл ладонью по лицу, наслаждаясь теплом и собственными мыслями. Его голос был уверенным, почти интимным – не допускавшим сомнений.
