Политик сел в салон, но не дал знак ехать. Он сидел в темноте, глядя сквозь стекло на расплывчатый, мерцающий город. Вокруг царила вязкая тишина, прерываемая только гулом улиц, шумом машин и шагами редких прохожих.
Город казался другим – холодным и чужим, будто Аркадий впервые смотрел на него со стороны, не понимая его ритма, не чувствуя дыхания. Уличные огни, витрины и окна домов мигали безразлично, словно тысячи чужих глаз следили за ним одновременно, не давая ни укрыться, ни отвести взгляд.
Внутри ощущалась липкая пустота – не одиночество, а отсутствие чего—то важного, что долгое время было частью его самого. Теперь этой части не было, а на её месте – осознание: всё происходящее вокруг не просто результат чужих решений, а неизбежность, к которой он сам приложил руку.
Где—то глубоко медленно и болезненно формировалась мысль, что мир, к которому он привык, изменился окончательно. Его собственная роль в этом новом устройстве становилась неясной, чужой и пугающей. Он вспоминал взгляд Саши – презрительный, полный боли, и голос Белозёрова – слишком уверенный, чтобы быть просто заблуждением.
В машине по—прежнему царила тишина – заговорщицкая и густая, нарушаемая только негромким дыханием водителя, старательно делающего вид, что не замечает напряжения. Аркадий не спешил домой, не хотел нарушать хрупкое равновесие между реальностью и внутренними вопросами, между прошлым и тем, что теперь казалось необратимым.
Он сидел неподвижно, глядя сквозь стекло на город – на улицы, фонари, прохожих, рекламные огни. Всё это выглядело как декорация, за которой прятался другой, незнакомый ему город, живущий по другим правилам, законам, логике.
Он даже не шевелился, не пытался разогнать это ощущение, не делал ничего, кроме одного – просто сидел, молча наблюдая, как мерцает город, и пытался понять, в какой момент всё повернулось вспять. Где он упустил ту грань, за которой уже невозможно ничего изменить.
Дом встретил его тишиной. Квартира казалась нежилой, как гостиничный номер после отъезда последнего постояльца. Воздух был ровный, без запахов, будто стены и мебель отвыкли от человека. Он не разувался, прошёл через гостиную, включил телевизор – не из интереса, а просто чтобы загорелся свет.
Экран ожил мягким мерцанием. Цвета осветили потолок, отразились в стёклах шкафов и на полированном столе. Звук был отключён, но Аркадий смотрел внимательно – как смотрят на огонь в камине: ничего не слушая, всё чувствуя.
Шла прямая трансляция заседания парламента. Внизу – бегущая строка: «Второе чтение. Законопроект №1424/3». Камера медленно скользила по залу, выбирая лица и ракурсы. Всё выглядело мирно, даже торжественно – как парад в замедленной съёмке.
В центре – лицо Кручинина: довольное, расслабленное, с тенью самодовольства. Он кивал, поправлял микрофон, что—то говорил без звука и улыбался, как человек, который давно всё понял и теперь просто наблюдает, как остальные догоняют его по маршруту, который он же и начертал. Кто—то аплодировал, кто—то записывал, кто—то смотрел на него, как на спасителя, защитившего нацию от морального распада.
Аркадий взял планшет, открыл новостную ленту. Заголовков было много – одинаково восторженных. «Парламент проявил зрелость». «Сильное решение для сильной страны». «Равновесие восстановлено». Он пролистал вниз – в комментарии.
Первый – лаконичный: «Давно пора». Второй – с аватаркой флага: «Не согласен? Чемодан, вокзал – и куда—нибудь без нас». Третий – объёмнее: «Женщины забыли, что быть женщиной – это не право, а обязанность. Спасибо депутатам за напоминание».
