– Ассалому аляйкум, ойижон, Зухра опа…ассалому аляйкум, – громко сказал Эркин, медленно подходя к топчану, где и расположились женщины.
– Ва аляйкум ассалом, сынок, пришёл наконец? А я волноваться начала, тебя долго не было, – бросая нож в чашку с очищенной морковью и вставая с места, засуетилась Мехри опа.
– Может есть хочешь, а, Эркинжон? – спросила Зухра, накрывая тесто полотенцем.
– Нет, спасибо. Я в столовой ТашМИ поел, пока ждал, – ответил Эркин, собираясь войти в дом.
Он ещё утром видел, что в старом шкафу висят его вещи, которые он носил до войны. Так-то, за четыре года, он вроде и не изменился, но возмужал, всё же думая, что вещи будут впору.
– Я переоденусь, хочу снять гимнастёрку, – ответил Эркин, направляясь к дому.
– Так тебя приняли в институт, сынок? – спросила Мехри опа, собираясь войти следом за сыном.
Вещи единственного сына, женщина берегла, с надеждой, что он вернётся с войны живым и невредимым. Во двор вошла Гули и громко поздоровалась.
– Мамочка, я опоздал на целый месяц, такие серьёзные вопросы быстро не решаются, это же не простая школа, куда можно прийти и через полгода. Ректор института сказал, чтобы за ответом я завтра с утра пришёл. Сегодня прошёл опрос по основным предметам, присутствовали два профессора, кандидат медицинских наук и сам ректор. Завтра я узнаю ответ, а сейчас, мне бы переодеться, – сказал Эркин.
– Правда? Профессора… надо же… Все твои вещи мы с Гули постирали, погладили и повесили в шкаф в твоей комнате, сынок. Переодевайся и отдохни, скоро и отец, и Батыр с Мумином подойдут, плов готовим, давно ведь ты его не ел, – ласково погладив сына по щеке, сказала Мехри опа.
Эркин обнял мать и прижал к себе.
– Я выжил на этой страшной войне с одной лишь надеждой, вот так обнять Вас, ойижон и посмотреть в Ваши добрые глаза, – глядя в глаза матери, в которых засверкали слёзы, сказал Эркин.
– Узим ургилиб кети сандан, болажоним, ( ласковое изречение, я жизнь за тебя отдам, сыночек), – сказала Мехри опа, положив голову на крепкую, в орденах, грудь сына.
– Это мы готовы жизни за матерей отдать, ойижон, живите долго! – ответил Эркин, разжав объятия.
– Иди, сынок, а нам с Зухрой готовить надо. Вот и помощница моя пришла, Гули? Дочка? Переодевайся быстрее, поможешь нам с Зухрой! – крикнула Мехри опа дочери, выходя из дома.
Девушка, переодевшись, выскочила из дома, Эркин пропустил сестру, улыбнувшись ей и скрылся в доме. Войдя в свою комнату, Эркин подошёл к старому, шоколадного цвета шкафу, с узорами на дверцах и с зеркалом с внутренней стороны дверцы. Взяв с вешалки яхтяг (белая рубаха с треугольным вырезом, без пуговиц) и тёмного цвета хлопчато-бумажные штаны на резинке, он бросил всё на кровать. Сев на неё, Эркин снял сапоги и развернул обёрнутые ноги.
Четыре года в кирзовых сапогах, ноги привыкли, сначала тяжело было, пальцы натирались, были все в мозолях и кровоточили, ни тебе мазей, ни зелёнки, приходилось терпеть. А в бою и вовсе не до боли в ногах было. Настоящую боль Эркин почувствовала, когда его резали без наркоза, дав выпить спирт и зажав между зубами деревянную ложку, парень стойко терпел боль. Но стиснув крепкие зубы, он просто переломил ложку и ушёл в забытье.
Сняв с себя гимнастёрку и галифе, Эркин аккуратно повесил их на плечики и сунул в шкаф, затем надел яхтяг и штаны. У порога во двор лежали старые калоши, но они оказались малы, надев на босу ногу тапочки, в виде шлёпок, Эркин помыл руки под умывальником и подошёл к топчану. Гули тут же протянула брату чистое полотенце, поблагодарив сестру, Эркин залез на топчан и сел, подобрав под себя ноги. На душе было спокойно, от домашней обстановки, о которой он так часто мечтал.
