Щетинин слушал, не комментируя, но чувствовалось, как внутри него формируется портрет жертвы, где трудолюбие соседствует с любовью к развлечениям. Он уточнил:
– Весёлый был?
– А то! Любил пошутить, повеселиться. Да не злобно, не в насмешку, а так, чтоб людям радость. Разговор поддержит, анекдот расскажет. Но и за юбками бегал, это верно. Всегда к девкам неровно дышал. В типографии женщин мало, так он их ценил, улыбался, комплименты отпускал. А за стенами типографии – мне неведомо, но говорят, что любил жизнь во всех её проявлениях. – он усмехнулся от того, насколько до нелепости мягко прозвучали эти слова, и решила их уточнить— Любил гулять по полной, что тут скажешь.
Щетинин чуть наклонился вперёд:
– С кем водился? У него были… враги?
Прохоров задумался, почесал затылок:
– Врагов? Да не скажу. Он человек компанейский, драк не искал. Знаете, спросите у Лизы… – мастер глянул на Щетинина и склонился ближе. – Она недавно приехала. Михаил к ней приударял. Пропал он – и её не было. Я, признаться, подумал – сбежали они вместе. Он – от жены, она – от своей жизни. А вот сегодня Лиза вышла, а Михаил нет. Значит, не сбежали…
– Где её найти?
– В цеху. На припрессовке работает. Это третья дверь направо. Спросите там, вам сразу подскажут. Лизу там знают.
Щетинин встал, поправил пальто:
– Спасибо, мастер.
Прохоров кивнул, провожая его взглядом.
– Гляди, если найдёте Михаила, передайте – чтоб водку бросил, а то жаль будет. Мужик-то хороший.
Щетинин прошёл в комнату припрессовки. Типография жила своим муравьиным нутром.Сутулые тени в пропотевших рубахах сновали меж грохочущих механизмов, теряясь в полумраке цеха – одна тащила стопку пожелтевшей бумаги, другая дёргала рычаг, стирая рукавом пот с почерневшего от краски лба. В углу что-то с шумом упало – чья-то дрогнувшая рука опрокинула ёмкость, и густая субстанция расползлась по доскам, липкая, как древесный сок. «Дурачина, смотри под ноги!» – рявкнул хриплый голос, но виновник только сплюнул и бросился за тряпкой. Где-то слева станок закашлял, застопорился – мастеровой пнул его сапогом, выругался сипло: «Опять ты, проклятый железный хлам!» – и полез в нутро машины, звеня ключами. Двое молодых парней у пресса перебрасывались словами, хмурыми и короткими, пока один не уронил лист, тут же подхватив его с пола с тихим матом. Рутина гудела: шаги, брань, скрип, стук – всё сливалось в шумный хаос, где каждый копошился в своей ячейке, точно муравей, что тянет груз в общий котёл. Никто не смотрел на Щетинина – он был чужим в этом рое, незаметным, как тень от газового рожка.
В комнате работали пять человек. Две девушки и трое парней. Высокий парень, чья спина казалась согнутой под тяжестью дней, сосредоточенно тянул рычаг, его руки почернели от краски. Второй, пониже ростом, с крепкими плечами и растрёпанными волосами, аккуратно раскладывал листы на сушильной раме. Третий, самый молодой, с ещё мальчишескими чертами лица, замешкался у входа, вытирая ладони о грубый передник.
Девушки стояли у рабочего стола. Одна, темноволосая, с закатанными по локоть рукавами, подрезала бумагу, её пальцы двигались быстро и уверенно. Вторая – хрупкая, светловолосая, с едва заметными тенями усталости под глазами. На её застиранном платье поблёскивала небольшая красная брошка. Щетинин задержал взгляд на безделушке: красная звезда – казалась неуместной на выцветшем платье, будто чужая. Когда Щетинин назвал имя Лизы, она слегка повернулась, но тут же опустила взгляд, а темноволосая девушка резко выпрямилась и посмотрела на него с вызовом.
