– Так приятно познакомится с тобой, Рональд. И откуда ты только берешь все эти идеи!
– Э-э, – с неуверенностью потянул Джеймс, – мне тоже приятно. Только я Джеймс.
– Ты что! – Кэтрин толкнула меня локтем в бок. Похоже, живость и интерес к происходящему вновь к ней вернулись. Вряд ли кто понял, что я пыталась сказать, что Джеймс играет роль Рональда, пользуясь его идеями.
Я махнула рукой:
– О, верно, конечно. Джеймс. – Я пожала плечами, будто ничего значительного нет в том, чтобы перепутать нечаянно имена собеседников, и повернулась к Рональду. – С тобой тоже было интересно беседовать, Фрэнсис.
Общее непонимание меня развеселило. И пока все молча и несколько испуганно смотрели на меня, я наигранно вскинула брови:
– Что? Я разве не с самим Фрэнсис Скотом Фитцджеральдом сейчас беседую?
Николь первая разразилась громким смехом. С других столиков обернулось несколько посетителей, но никто не возмутился. Рональд с улыбкой закрыл глаза, признавая мою правоту.
– Да что такое-то? – не выдержала раздраженная Кэтрин.
– Ничего, не переживай, – ответила я и обратилась к нашей компании. – Кэтрин не нужно читать – она путешествует.
Нам было пора возвращаться к родителям, и я еще раз всех поблагодарила за беседу и знакомство и уже поднялась со стула, как кое о чем вспомнила. Молодые люди тоже привстали и застыли на полусогнутых ногах, когда я, уже уходя, снова повернулась:
– Ой, я вот, что еще хотела спросить. Никак не могу успокоиться. «Совесть нас делает эгоистами» – это кто?
– «Дориан Грэй»! – весело выкрикнула Николь.
Я с улыбкой многозначительно кивнула и снова попрощалась.
Кэтрин была на меня зла. Подсознательно она понимала, что весь этот разговор значил гораздо больше, чем просто беседу, и ее злило, что она не могла в полной мере участвовать в разговоре с двойным смыслом. А я думала, какой сейчас спектакль мы все вместе тут разыграли, и ободрительно усмехнулась, посмотрев на Кэтрин:
– Знаешь, а я думаю, ты права. Театр никогда не умрет.
Мне бы хотелось так же убежденно и одобрительно заверить в этом и Ричарда Гредберга, но уже в самом начале постановки Шекспира по тому, насколько сегодня все в театре было особенным, будто прощальным, я поняла, что это неправда. Актеры играли будто впервые или, точнее сказать, будто в последний раз – со всей страстью и полным перевоплощением. Если и была сцена со слезами, то я буквально чувствовала застрявший комок в горле актера, слышала его дрожащий голос сквозь всхлипы и знала – слезы его настоящие. Никто из актеров, постановщиков или зрителей не мог сказать, будет ли трагедия иметь счастливый конец. Мы всем обществом застыли в ожидании чего-то страшного и неопределенного.
Я размышляла над всем этим несколько дней. Усиленно пытаясь докопаться до истинной причины моего рассеянного и неудовлетворенного бесконечными вопросами состояния, я бесцельно наблюдала за жизнью в Окленде. Здесь все так отличается от жизни в Англии. Я не имею понятия, зачем мы сюда приехали. Нам здесь не место. Вернее, таким, как нам, не место. Я не могу заговорить с молодыми людьми с нашей улицы, потому что этому противоречит воспитание английской леди. Я не могу ездить на велосипеде на залив Святой Мэри, как все подростки, чтобы весь день купаться и есть измятые сэндвичи или играть в мяч или бадминтон без присмотра взрослых. Я не могу одеваться, как многие новозеландцы – либо босые, либо в простых футболках они смотрятся такими живыми и естественными на фоне заливов, пляжей, парков. А мы, истинные британцы, все еще упорно следуем правилам, которые здесь больше не годятся!
