Жером так и не понял почему, как, когда решил не убивать серну. Быть может, из-за этого отчаянного и неловкого усилия, быть может, просто из-за красоты, быть может, из-за этой гордости и спокойного животного начала в ее раскосых глазах. Впрочем, Жером и не пытался понять почему.
Он развернулся и ушел тем же незнакомым путем, ушел к охотничьему лагерю. Когда он явился, все уже потеряли голову, искали его повсюду, и молодой егерь тоже, хотя он-то знал, Жером это чувствовал. Тем не менее, когда они все вместе спросили его, где была серна и где он ее оставил – потому что он ведь добрался до двери без всякой ноши, практически вслепую, весь в ушибах, больной от усталости и тут же рухнул, – Жером не знал, что ответить.
Станислас дал ему коньяку, а жена, сидя рядом с ним на кровати, держала его руку. Она была бледна. Он спросил ее почему, и она ответила, что испугалась за него. К своему собственному удивлению, он сразу же ей поверил.
– Испугалась, что я погибну? – спросил он. – Упаду со скалы?
Она кивнула, не отвечая, потом вдруг наклонилась и положила голову ему на плечо. Впервые в жизни она проявила на людях свои чувства к нему. Станислас, несший вторую стопку коньяку, вдруг застыл как громом пораженный, увидев на плече этого разбитого усталостью мужчины черные волосы этой женщины, тихо рыдавшей от облегчения, и внезапно швырнул коньяк в камин.
– Слушай, – сказал он, и его голос стал визгливым, – так что там с серной? Неужели ты, железный человек, даже не смог дотащить добычу на спине?
И тогда Жером Бертье, к своему великому удивлению, услышал, как отвечает перед пылающим огнем, в присутствии ошарашенной Бетти:
– Не в этом дело. Я не осмелился выстрелить.
Моника на мгновение вскинула голову, и они посмотрели друг на друга. Она медленно подняла руку и обвела пальцами его лицо.
– Знаешь, – произнесла она (в этот миг они были одни в мире), – знаешь, даже если бы ты убил…
И остальные практически исчезли, а она привлекла его к себе, и огонь в камине сделался необыкновенно огромным.
Он шагал рядом с ней по мокрым, засыпанным опавшей листвой тропинкам, иногда протягивая руку, чтобы помочь ей обойти лужу. При этом улыбался открытой улыбкой. Она думала, что для любого молодого человека эта прогулка по Медонскому лесу была бы сущей каторгой, особенно с женщиной ее возраста. Не старой, но усталой, которая прогуливалась, потому что предпочитала это занятие кино или слишком шумным барам.
Конечно, перед тем у него была еще поездка в роскошной машине, которую он вел с детским удовольствием. Но окупала ли она эту нескончаемую молчаливую ходьбу по опустошенным осенью аллеям? «Он скучает, наверняка смертельно скучает». При этой мысли она испытывала странное удовольствие и сворачивала в другую, противоположную обратному пути аллею с некоторым страхом, к которому примешивалась надежда.
Надежда, что он вдруг взбунтуется против этой скуки, разозлится, станет язвительным, скажет жестокие вещи, которые оправдают наконец эти двадцать лет, на которые она старше его.
Но он по-прежнему улыбался. Она никогда не видела его ни раздраженным, ни неприятным, не замечала этой снисходительной, ироничной улыбочки очень молодых мужчин, которые знают, что желанны. Этой улыбочки, которая так ясно означала: «Раз уж вам это доставляет удовольствие… Но, заметьте, я совершенно свободен, так что не раздражайте меня». Эта жестокая и обидная улыбочка молодости заставляла ее каменеть, заставляла ее столько раз порывать. С Мишелем, например, с первым, у кого она ее заметила, а потом и со столькими другими…
