Шелопут и фортуна - страница 16

Как это у классика: «Тут и сел старик». Я не был лично знаком с Сырокомским («Сыр», как называли его все в «Литературке». А иногда и – Сыргоркомский, с намеком на его прежнюю партийную номенклатурную родословную).

Еще живя в Волгограде, занес имя этого позвонив-шего мне человека в свой личный список великих главных редакторов современности. Оно было тогда третьим – после Аджубея и Егора Яковлева. Вообще-то Сырокомский был не главным редактором обновленной «Литературной газеты», а его первым заместителем. Однако журналистский мир страны знал, кто на деле рулил этим перлом отечественной прессы, особенно его второй тетрадкой. Первая, собственно литературная, интересовала очень небольшую часть аудитории, вторая же, общественно-политическая с неизменным Клубом «12 стульев», была многие годы лакомым блюдом читающей публики всех пятнадцати республик нерушимого союза.

Как и следовало ожидать, через какое-то время (впрочем, немалое) Сырокомского отстранили от «ЛГ», по-чекистски приписав ему какую-то мутную историю. Его разбил инсульт. Но вот он, как птица Феникс, вновь возник на журналистском небосклоне и начал собирать, уже вокруг «Недели», свою «могучую кучку».

Мог ли я пренебречь призывом? Драма была в том, что за годы служения в профессиональном издании я почти не имел рабочих контактов с непосредственной жизнью, а в основном разбирал, что хорошо, а что плохо в работе моих собратьев по перу и, что совсем уж сомнительное дело, рекомендовал, как надо и как не надо.

Однако пришел в «Неделю» к Сырокомскому, и мы придумали с ним для моего дебюта цикл публикаций под названием… «Письма о морали». Под рубрику «Наши нравственные ценности». Было пять таких писем. И, согласно течению моих сегодняшних помыслов, я уже – в полной готовности поиронизировать над своими давними опусами. Однако что-то подняло меня со стула, дабы раскопать их в моем так называемом архиве. И в первой же публикации натолкнулся на картинку тогдашней действительности, которую захотелось вставить в эту рукопись как иллюстрацию советской повседневности. Ведь все так мгновенно и накрепко забывается!

…Женщина униженно просила.

Очередь гордо и как-то отстраненно-задумчиво хранила молчание. Подсолнечное масло в рыбном магазине заканчивалось. А в расположенном по сосед-ству гастрономе «Восход» его в тот субботний день не было с утра. Обычное дело: с любым продуктом в нашей торговой сети могут случаться такие вот летучие микродефициты.

Женщина уже минут пять, а может, и больше просила продать ей – в порядке исключения без очереди – 30 (тридцать) граммов подсолнечного масла. В руках у нее была пол-литровая баночка, наполовину заполненная винегретом. И ей нужно было заправить его маслом и отвезти в больницу родственнице, находящейся в аллергологическом отделении. Кто его знает, может быть, именно это часто повторяемое слово – «аллергологическое» (а для женщины оно, видимо, было почему-то очень важным) своим необычным звучанием как бы унижало некое коллективное чувство достоинства очереди за постным маслом, не соот-ветствовало ее хмуро-простоватому настроению. Очередь молчала недоверчиво. Тут, в очереди, и я был, молча смотрел, как один покупатель отходил от прилавка, а следующий торопливо совал продавщице свою бутылку. И опять. И снова. Вроде так все и надо…

И тут, ко всеобщему облегчению (во всяком случае, так мне показалось), мужчина, оказавшийся первым у весов, мотнув головой в сторону, дал женщине молчаливый знак: давай, мол… Но не тут-то было. Услыхав про 30 (тридцать) граммов подсолнечного масла, продавщица как-то так странно, припадочно вскинулась, а потом забурчала что-то такое про свой нелегкий труд, приближающийся обеденный перерыв и покушающуюся на него очередь, что сникший мужчина, устыдившись, торопливо протянул ей свою бутылку…