Но у меня на этот случай (почти по М. Жванецкому) кое-что было. Главный редактор «Комсомолки» Б. Д. Панкин дал согласие дезавуировать «антивысоцкое» выступление с помощью самого Высоцкого.
Мы расстались с Владимиром Семеновичем довольные друг другом и итогом встречи. Прощаясь, я сказал, что уверен: он напишет еще много хороших и нужных песен и принесет ими большую пользу своей стране. Эти слова Владимир Высоцкий процитирует потом в своем письме, адресованном руководству Министерства культуры СССР и опубликованном годы спустя в журнале «Знамя» (1990, июль).
Так случилось, и тут уже была определенная вина самого Высоцкого, что он, попав в очередной житейский «штопор», не смог написать в «Комсомолку» обещанной статьи».
«Как и в сфере мышления, где одновременно могут существовать противоположные по направленности мысли, в сфере эмоций наблюдаются раздвоения эмоциональных реакций на одно и то же событие». Это наблюдение над больными людьми я выписал из ученой книжки «Шизофренический синдром». Опасаюсь, читатели могут заподозрить, что я страдаю им. Как можно быть искренне расположенным к газете, одновременно признавая, что она участвует в оболванивании читателей, то есть и тебя самого?
Для моих сверстников это вовсе не бином Ньютона. А людям помоложе, кому не повезло пережить в СССР приключение с внедрением в мозги оруэлловской идеологии социализма, попробую объяснить.
Большинство обитателей страны были или симпатизировавшими или осуждающими наблюдателями того, как герои типа Солженицына, Сахарова, Григоренко, Орлова, Буковского, Новодворской и т. д., «штурмуют небо». Но большинство и тех, и других (в отличие от нынешнего плебса), за исключением клинических недоумков, знали цену официальной пропаганде. С 1966 года это знание нашло свое гениальное словесное выражение, выпорхнувшее из самиздатовского «Собачьего сердца»: «Если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет».
Однако за неимением иных – приходилось. И за десятилетия существования человечьих организмов при законопаченных, казалось навсегда, форточках у советских читателей развился особый рефлекс разума – различать низкопробные пропагандистские издания, коих было большинство, и те, которые пытались донести, по возможности, правду мысли и жизни.
«Комсомолка» была из меньшинства. По крайней мере, до определенного времени.
Хочу загодя ответить на напрашивающийся вопрос непременного «проницательного читателя»: как все же относились люди к подловатым публикациям (я ведь и о них рассказал) в «хорошей» газете? К сожалению, многие – простодушно. Писали отклики. Но, по моему давнему ощущению, для большинства эти публикации, можно сказать, не существовали. Как это так? Да вот так. Деление на ноль. Осознание того, что в подлые времена при соответствующих хозяевах жизни «органы» (а газеты тогда были непременно только «органами» – парт– или комскомитетов, совдепов, министерств) без подлянки не могли физически существовать. Просто ее, необходимую, надо было распознавать. И не обращать внимания.
И распознавали, и не обращали. Так что не надо подозревать в шизофрении автора книги. Это время такое было, шизофреническое.
По причине именно таких его свойств фигура вышеупомянутого Феликса Овчаренко долго виделась мне нечетко, размыто, двойственно, как предметы в острой стадии инсульта, или как в стереоскопическом кино без соответствующих очков. Стилистика «памфлета» «В лакеях» с этим карикатурным «Полноте, господа!» не исключала возможность вынужденной игры в большевистскую непримиримость (как с «хлестаковщиной» про Евтушенко). Однако недавно прочитанное мной послесловие Бориса Панкина к дневникам А. Кондратовича разрушило эту иллюзию.
