Он шёл, как подходит состав к перрону —
спокойно, размеренно, без остановки.
И полы плаща его рыже взлетали.
Не верилось, будто бы всё понарошку.
Как детские домики в рыхлой песочнице,
как встреча любовников —
лишь от скуки.
Как утром сны, от которых плакал,
пытаясь поднять непослушные руки.
Машинкой швейной пульс щёлкал.
И гасли окна,
как лопались шарики.
И он казался почти Гулливером.
Или просто город стал маленьким.
И лица прошлые старились, старились —
желтели, будто старые фото.
И всё казалось почти нереальным.
Почти нереальным казался кто-то.
И чёрный асфальт с буграми снежными,
и девочек взгляды восторженно-чистые —
всё вызвало терпкую зависть,
как у женщин наряды модно-плечистые.
Он шёл,
как уходит состав от перрона,
иль просто как опоздавший на поезд —
уже не надеясь на полку вагона,
уже не надеясь на новую повесть.
Мы брошены в жизнь.
Если выживешь – здорово!
Но как же нам жить, если жизнью отброшен?
Пусть кто-то напишет новую повесть.
Пусть кто-то другой будет очень хорошим.
Он шёл, как уходят, не ведая, что там —
в дороге, ведущей до точки последней.
И вешалки крюк оставался свободным
в когда-то его опустевшей передней.
Он шёл. Я догнал его. Молча. Ни слова.
Мы шли по дороге. Куда? Непонятно.
И были мы с ним ни друзья и ни братья.
Он просто был я.
