Шестое число. Стихи - страница 6



Атлантику – в ванную.
Чёрное – в таз.
Что мелочиться?!
Ночь негритянкой
на взбитое облако улеглась.
На перепутье, где путы дорог,
не отрешился и не решился.
Спутать бы след вчерашних строк.
Не получился.
Не получился…
И не глагольте: «Рифм ассонансы».
На рифах-рифмах образы гибли.
И не Помпеями, не Атлантидой —
монстром тяжёлым в жидкую глину.
Не получился… не получился…
И влажные ночи, как чьи-то губы,
слово последнее мне нашептали.

Гость

Явился, присел на диван.
Прищурился, пращур соблазна:
– Как жизнь? Ты ещё не устал?
Комедия или драма?
Достал носовой платок
размером с пол-океана.
Вытер сократовский лоб:
– Наверное, всё-таки драма.
Вопрос мой предугадав
(тяжело разговаривать с чёртом):
– Обращайся ко мне на «ты».
Пошли воспитанность к чёрту! —
Сказал, а потом, закурив,
пустивши колечко дыма,
прищурил зелёный свой глаз
и начал медленно и длинно…
Я сидел в кресле спокойненько,
но в комнате пахло покойником.
Он перечислял имена великих,
будто щёлкал курок пистолета.
А за окном мутно
несла свои воды Лета.
– Вон, видишь? – сухой палец, как дуло. —
Он не согласился – и как ветром сдуло.
А помню, пришёл к Есенину в чёрненьком,
а он спьяну не разобрал, кто я и что…
И, право, не знаешь, когда и где
окончишь свой путь на бренной земле.
– Что ты хочешь? —
Слышу в ответ:
– Душу.
– Чего нет, того нет. —
А он, как портмоне, что-то в груди раздвинул
и протянул её мне.
Ей было холодно и больно…
Довольно!
Я вышел на улицу.
Пусто. Темно.
В небе висело золотое окно,
как икона Христа-Спасителя.
Поздно.
В кармане – бумага подписанная…

А. С. Пушкину

О, лёгкость ветреная снега —
то снизу вверх,
то сверху вниз.
О, лёгкость ветреная тела,
лунатиком, ступившим на карниз…
И графика кустов на ватмане метели.
Палаш – в сугроб.
Отброшена шинель.
Вороны нехотя от выстрела взлетели.
И алых капель на снегу капель.
Снегирь или снежок?
У ног кармином стынет.
Метель летит
то сзади,
то вперёд.
Дуэльный пистолет
мерещится в ладони…
И снег идёт.

Когда это было

Полутёмный коридор.
Почти не видно лиц.
Только огоньки сигарет,
только контуры тел —
тех, что поплотнее парней,
тех, что поизящней девиц.
– О чём базар, чуваки? —
стекляшками сверкнувшие очки.
Качнувшись,
очкастый на пол сел.
Как на вокзале началось
перемещенье тел.
– Ноги убери! – Не очень ласково,
но в меру вежливо.
Мадам грудастая
вынесла себя бережно.
Хозяин не был пьян.
Его давно мутило
от вони сигарет, нагретых тел и пива.
На полированном столе —
мокрые кольца от стопок и рюмок.
На мокром столе…
А в черепе ныло.
В черепе ныло:
«Скоро тридцать, а ничего нет…»
Какое-то мясо с окурками стыло.
И ёлка – три палки – молчала стыдливо.
Внезапно, казалось, всё это уплыло,
как будто снег плотный растаял в руке…
Но как её звали? Не помню.
Не помню…
Она по нежнейшему снегу бежала
и громко смеялась.
И улыбались снежинки,
когда она к ним прикасалась,
и таяли молча на тёплой руке.
А после
смотрела на снег вертикальный.
И волосы снег целовал осторожно.
А больше не помню.
А дальше —
не помню…
Ни где это было,
ни как это было.
Луна апельсином в пространстве кружила,
как память блуждала в сплошной пелене.
Но если я вспомню,
забывший навечно,
то стану ли снова таким же счастливым?
Когда это было?
Когда это было…
Давно это было…
Какое-то мясо с окурками стыло.
И ёлка – три палки – молчала стыдливо…
И только снег плотный тает в руке!

Сто пятая зима

Я – мост, стоящий над оврагом.
Не «мостодонт», не суперэстакада.
Не акведук горбатых глиафов.
Не динозавровый остов железных рам.