– А ты, получается, из Тамбова приехала? Верно?
– Неверно! В Тамбове лесному делу не учат, я в Воронеже учусь, в лесотехническом.
– У мы какие серьёзные!
– Да уж, не как некоторые. Я в контору нашего лесничества иду, у меня сегодня первый день практики. Делом буду заниматься, а не прохлаждаться, в отличие от некоторых. А ты, бездельник столичный, мне мешаешь. И ведь увязался ещё на мою голову!
Мне всё больше и больше нравились её колкости, они что-то будили, а вернее, заводили во мне. Каждая острота – как поворот стартера. Я немного отстал, чтобы оценить её походку сзади. Как чешет, уверенно ногу ставит, вся такая камуфляжная, к тому же в плотно зашнурованных высоких берцах! Палец в рот не клади девочке с перчиком!
В многомиллионной Москве я не то что такого, а даже в половину такого заряда не встречал! Все зачахли и выдохлись на мёртвом асфальте. А тут – бомба, вот-вот рванёт, и меня хоть по кускам потом собирай!
И тут что-то поменялось, будто на миг выглянуло солнце. Она обернулась:
– Ты, уж если увязался, иди ровно, а не тянись, как сопля на верёвочке.
«Да, грубо, но это ж приглашение!» – подумал я, и в два счёта нагнал её резвый шаг.
– Загляну с тобой тоже в это, в лесничество.
– Зачем?
– Ну, я так понимаю, контора эта здесь – как власть основная, что-то вроде администрации. А я живу уж несколько дней, – пересчитал на пальцах. Хватило одной руки. – А местные власти визитом не уважил. С начальством не знаком.
– Да как же так? Тебя ж должны были с хлебом-солью встретить на въезде! Недоучли, недосмотрели…
– Исправим оплошность.
– Боюсь, не уважит тебя ничем начальство. Главный лесничий – Сан Саныч, не любит таких вот столичных штучек вроде тебя. Он человек дела, ответственный, уважаемый. И он, можно сказать, мой кумир!
– Вот как! Это всё интересно, но вот я смотрю на тебя, на твою боевую походку, а понять не могу: чем ты в лесу заниматься собралась? Какое дело тут для твоих хрупких плеч? Как соединить, ты – и лесоповал…
– У, какое ж примитивное видение картины мира! – выдала она. – Лесоповал – это место, куда надо всех московских согнать, и как можно скорее. Хоть какая-то польза от вас всех обществу нашему будет. Но и не знаю даже, справитесь ли лес-то валить, это работа для настоящих мужчин. Тут хоть небольшие, да знания потребуются, и руки крепкие, а в Москве уже и мужики в маникюрный салон ходят, бородам и прочим своим растительным местам процедурные часы выделяют. А чтобы в лесу работать, нужно много чего знать, и много чем пользоваться. Например, буссолью, высотомером, приростным буравом и ещё много чем. Слышал о таком инструменте?
– Буссоль-муссоль. Ты сейчас с кем вообще разговаривала?
– Что и требовалось доказать!
– Подожди, то есть, ты хочешь сказать: сейчас тебе в конторе это выдадут, и ты всё на себе попрёшь?
– Конечно. На хрупких, как говорится, плечах. Не тебя же в носильщики нанимать. Ты годишься разве только…
Она произнесла эту фразу, когда мы уже подошли к лесничеству. Всё в этом небольшом, но мощном здании отдавало грубоватой лесной крепостью и дородностью. Мощный сруб, резные наличники, выточенные из огромных пней кресла у входа, наконец, некрашеная шершавая лестница с поручнями, похожими на жёлтые кости животных, – от всего веяло спокойной и уверенной силой.
Мы поднялись, в узком коридоре разминулись с лесником в тёмно-зелёной форме. На стенах – советские плакаты с призывами и карикатурами, фотографии из жизни лесничества, тоже в основном пожелтевшие, старые, хотя были и новые: с посадки леса, раскорчёвки, какого-то праздника. В отдельном углу, украшенном вырезанной из бумаги красной гвоздикой – портреты ветеранов. Таких лиц – суровых, внимательных, сегодня и не встретишь… Участники войны смотрели со снимков и будто бы спрашивали: «Ну что, как живёте, чего добились?» Выше во всю стену белыми буквами на алом фоне сиял лозунг: «Лес способен и лечить, и радовать, не беречь его – себя обкрадывать!»
