Мое детство кончилось внезапно тогда, на дороге, влажным весенним днем, когда мой отец заговорил о том, что вскоре мне придется отсюда уехать. Заговорил о моем изгнании. Да, мое счастливое, безоблачное детство кончилось в ту минуту, когда я поняла, что отец отнимет у меня Широкий Дол и отдаст его Гарри, даже не подумав обо мне. Он тогда ни на мгновение не задумался о том, какую боль причиняет мне своими словами. Но, лежа в объятиях своего юного любовника, я чувствовала, как затягивается эта рана, ибо знала, что Ральф поставил на кон все, чтобы добиться обладания мной и Широким Долом. И слезы снова выступили у меня на глазах при мысли о том, как беспечно и храбро он вступил в эту опасную игру и какое сокрушительное поражение в ней понес.
У Ральфа была мечта, безнадежная, неосуществимая мечта, какую может лелеять только очень молодой и влюбленный человек. Мечта о том, чтобы мы поженились, несмотря на все условности, словно окружающий нас мир был тем раем, каким его описывают в сентиментальных романах – раем, где люди могут заключать браки только по взаимной любви и жить там, где им захочется; и единственное, что действительно важно для них, это страстная любовь и верность родной земле.
Это была мечта о будущем, которого у нас не было и быть не могло. Единственной и весьма глупой ошибкой, на которую, как выяснилось, оказался способен Ральф, было то, что он совершенно забыл о своем происхождении. Сколько бы мы с ним ни кувыркались в траве, на соломе или в зарослях папоротника, охваченные страстью, что бы я ни выкрикивала в приступе головокружительного наслаждения, как бы отлично он ни владел своим любовным оружием, он всегда оставался для меня просто слугой, сыном грязной цыганки. Тогда как я принадлежала к старинному роду Лейси. Лейси из Широкого Дола. Если бы это был не Широкий Дол, а любая другая земля, то я, клянусь, пожертвовала бы ею ради Ральфа. Если бы это была какая-то другая усадьба, я, наверное, придумала бы, как ввести его в свой дом. В любом другом доме Ральфу действительно было бы самое место на хозяйской кровати и во главе стола. Любое другое поместье было бы счастливо обрести такого хозяина, как Ральф.
Увы, речь шла не о любом другом доме и не о любом другом поместье. На кону был мой любимый Широкий Дол. И я никогда бы не допустила, чтобы в нем правило отродье проклятой цыганки.
Пропасть между Ральфом и мной была широка, как наша река во время разлива, и глубока, как наш мельничный пруд с зеленой водой. Я могла использовать Ральфа – например, ради удовольствия, – но его женой я не стала бы никогда. И как только ему могла прийти в голову мысль о том, что он когда-нибудь сможет мне приказывать, как собственной жене? Этими словами он, собственно, и поставил последнюю точку в наших отношениях.
И потом – как только он мог об этом забыть? – он же был цыганского роду-племени. И понимал, что убил моего отца. Как он мог думать, что я его прощу? Я никогда, никогда бы его не простила!
В душе моей вновь закипел гнев, и перед глазами у меня опять возник отец, живой и веселый, наш храбрый и великодушный сквайр, которого заманили в западню, стащили с седла и забили дубиной, точно уличного скандалиста, точно простолюдина, с кем-то подравшегося в закоулке возле пивной. Нет, человек, руки которого обагрены кровью Лейси, никогда не будет жить в Широком Доле! Жалкий бедняк, ничтожество, исподтишка напавший на своего сквайра, здесь никогда не спрячется. Выскочка, возмечтавший забраться в хозяйскую спальню с помощью похотливых объятий, всевозможных клятв и даже пролитой крови, должен быть уничтожен немедленно, как уничтожается любой сорняк, выросший на наших полях!
