Мы с Таней обомлели и затараторили вместе, перебивая друг друга:
– Как это «никому не нужна»? Она что? Сбрендила?
Люба посмотрела на нас, вымученно улыбнулась и выдохнула:
– Она все знала. Не знаю, откуда, но знала, что меня жених почти перед свадьбой бросил…
Мы с Таней переглянулись. Сказать, что Люба красивая и умная, это вообще ничего не сказать. Веселая, рассудительная, прекрасная хозяйка. Кем надо быть, чтобы позвать такую девушку замуж, а потом отступиться? И не только такую …
– Что значит бросил? – не выдержала я. – Это котенка можно бросить беспомощного. А взрослого самостоятельного человека бросить нельзя…
– А он бросил, – сказала Люба и уткнулась в подушку.
И мы с Таней замолчали, поняли, что произошло самое страшное, подлое предательство.
И еще подумала, что Верка Штайн уже состояла с Андреем в глубоко интимных отношениях и, возможно, была от него беременна… Но это была очень быстрая мысль, она не задержалась в моей голове.
Таня вдруг спросила Любу:
– Ну, а ты?
– Что я? – Люба непонимающе подняла лицо от подушки.
– Что ты Шишиге ответила?
– Ничего я ей не ответила. Чуть не умерла от страха…
…Лично мне это было знакомо. После первого урока в вечерней школе мои взрослые ученики, утомленные русским языком донельзя, быстренько растворились в сумерках. Мой класс на втором этаже, и я сразу пожалела, что не тормознула одного из них: в школе никого уже не было, коридоры и лестницы темные, а до холла, где всегда горел свет, надо было еще добраться. Столкнуться же с вечно шастающей по темной школе Шишигой – так себе приключение.
Словно услышав мои мысли, Шишига возникла на пороге класса. Я застегивала дипломат, мой палец так и остался на замке.
– Вот и хорошо, что вы задержались, я с вами поговорить хотела, – заскрипела Шишига.
И в моих ушах раздался голос отца, его сказка: «Шишига не всегда злая и не всегда страшная. Весной, как начинают цвести подснежники, она отходит, оттаивает, сбрасывает дикое свое обличье и делается красавицей, такой, что если кто увидит ее, себя забывает, родных забывает и помнит только о ней. Она в эту пору невестится, бегает по лесу, аукает и смеется. И не злобится. Может питаться травой, ягодами, грибами. Ну, когда и лягушку захватит, птичье гнездо разорит, но это больше от баловства.
А как только ночи холодными станут, тут Шишига и озвереет. Ищет по лесу кто послабее: зайцев, белок рвет на части, кровь выпивает, косуле в шею вцепится – не оторвать. Даже медведя может в берлоге прихватить, пока тот сонный. Боится Шишига только волчьих зубов. Она, положим, бессмертная, но боль чувствует…»
– Рабочий день у меня закончился, – ответила я таким тоном, что повода для дальнейших разговоров не было.
– А я все-таки хочу поговорить, – начала Шишига, но не договорила.
Я защелкнула, наконец, дипломат. Подхватила свою шубку, прошла мимо Шишиги, отодвинув ее плечом, выключила в классе свет и дунула по коридору так, что не кособокой Шишиге меня ловить.
Только на середине нашей тропинки я остановилась и натянула на себя шубу.
После следующих занятий я попросила взрослого своего ученика поправить портьеру, и пока он в недоумении раздернул, а потом задернул штору, я махом свалила все мои тетрадки в дипломат, натянула шубку.
На пороге стояла Шишига. И тогда мой помощник все понял, перехватил дипломат и сказал:
– А пойдемте-ка я вас провожу, а то шляются всякие…
