Временами Карагаевна приходила в себя и принималась истошно орать. Противным, похожим на скрип сухого дерева голосом, она выкрикивала только одно слово:
– Возьмите! Возьмите!!!
МамЛюда, чтобы как-то облегчить муки хоть склочной и нелюбящей, но всё же матери, пыталась с ней говорить:
– Мама, чего взять-то? Что ты хочешь? Скажи!
Но старуха зыркала на дочь полуслепым ненавидящим взглядом и гнала прочь:
– Прочь, постылая! Ишь, чего, пьяниса бесстыжа, а туда же, как порядошна. Мяммя! Кака я тебе мама?! Растудыихувтрибогамать! Поди к чёрту, шалашовка подзаборная!
Отпрянув от проклинающей её матери, что находилась на пороге смерти, женщина заливалась горькими слезами. А как следует проплакавшись, с полным правом продолжала сбывать старухин скарб, так как, во-первых, это всё равно её наследство. Во-вторых, злобную гадину, называвшуюся её матерью, просто необходимо было хоть как-то наказать и хорошо бы успеть это сделать ещё при её жизни.
Иногда, осмелев после горячительного, мамЛюда даже бравировала своими «подвигами» перед Карагаевной. Дабы ткнуть носом, указав на теперешнее её беспомощное положение, дочь нарочито громко, словно говорит с глухой, сообщала:
– Ма-ам, а я самовар-то твой продала! Сдала вон в металлоприёмку. Так ты говорила, цены ему нет, мол, дореволюционный, из княжеского дома. Так вот, оказалось, ломаный грош ему цена. Знаешь семьсот рублей только и выручила. Дешёвка! – последнее слово было сказано столь злобно и мстительно, что становилось ясно: оно относится больше даже не к самовару, а к самой бывшей владелице оного.
Старуха никак не реагировала на тотальное разграбление своего жилища нелюбимой дочерью. Ненадолго приходя в сознание, отыскав Людку взглядом, её светло-голубые страшные глаза словно наливались серебром. В такие моменты она напоминала ядовитую змею, которая в любой момент может кинуться и смертельно ужалить.
Антип поздно узнал о состоянии бабки. На звонки забубённой мамаши он давно привык не обращать внимания. Сдав младшего умственно отсталого сына в интернат, мамЛюда месяцами не выходила из запоев. О старшеньком вспоминала только, когда, умирая от похмельного угара, клянчила гроши на «лекарство». То, что Карагаевна доживает последние дни, Антип узнал от бабкиного соседа, случайно столкнувшись с ним на рынке. Тот рассказал, мол, Людка уже из хаты последние ложки вынесла. Ты бы поторопился, паря, видать бабуся совсем плохая.
Бросив все дела, Антип тут же пулей рванул на кривую улочку с полудеревенским укладом. В пути его до дрожи колотила только одна мысль: «Только бы успеть! Только бы не опоздать!» Вбежав в покосившийся домик, он грубо оттолкнул мать от смертного одра. В порыве нежной преданной любви внук с восторгом, схватив бабкину руку, похожую на скрюченную куриную лапку, трижды ликующе возвестил миру:
– Беру! Беру!! Беру!!!
Тут же из открытого рта старухи вместе с последним смертным рыком выплыло чёрное дымное облачко, похожее на такое, что выпускают иной раз автомобили из выхлопной трубы. Антип словно только этого и ждал. Он втянул чёрный дымок с таким неподдельным удовольствием и смаком, словно нюхал самое вкусное на свете блюдо – свои любимые свиные шашлыки. Облачко уже полностью вошло в его раздувающиеся красные ноздри, а он продолжал вдыхать воздух с блаженным выражением лица, словно теперь это было уже не жареное мясо, а тонкий чарующий цветочный аромат. Да он и сам теперь напоминал раскрывающийся бутон. Его сутулые плечи расправились, запойное лицо потеряло одутловатую помятость, а глаза из блёкло-серых сделались стальными и сверкали теперь колючим торжествующим огнём.
