– Нет, Василий, я не ошибся. Он точно уже знал. А через меня подтверждение получил, что всё по маслу прошло. Очень надеюсь, что это лишь моё дурное предвзятое мнение, а Сэро до такой дряни скатиться не мог. Зато я знаю цену родительской ошибки. Хорошо запомнил. Отношения не вернуть. Доверие – тоже. Ничего не исправить. Остались из рычагов только жалкие остатки родительского авторитета.
Алмаз протянул руку к пачке «Примы» и без спроса вытянул сигарету. Прикурил, затянулся. Теперь едкого, горького привкуса Ибрагимов не заметил. Поспелов же решился спросить то, что отозвалось ему больше всего.
– Скажи-ка, Иштваныч, а детвора знает, какими путями ты и Лала встретились?
– Знают ли, что я их мать в малолетстве купил, как товар на рынке?.. Нет, конечно! Мы с Лалой, ещё когда она беременна Ароном была, договорились, что правда останется в тайне. Дети особо не лезут, а мы молчим, хотя замену давно придумали. Типа знакомые свели.
– Понятно, – ответил Василий Михайлович, решив закончить разговор и оставить коллегу в покое, да призадумался. О том, как последние полгода находил фантики от зарубежных батончиков в мусорном ведре, как на тёмном дне вонючей туалетной дыры примечал блеск жестяных банок из-под Pepsi и Fanta, как был удивлён незнакомым девичьим вещам, сушившимся на бельевой верёвке, как обнаружил новые кроссовки в ветхом комоде, что стоял в глубине веранды. Шура ничего из перечисленного почему-то не видела, и Василию, что тревожился про себя, оставалось лишь догадываться, какие тайны прячет от родителей тихая и послушная дочка Люба.
К вечеру жара умерила свой пыл. Августовское солнце не спешило заходить за горизонт, но и не позволяло себе палить как раньше. В душном воздухе незримо сквозило лёгкой осенней прохладой, что вызывала хандру и ностальгию. Тихоне это невесомое веяние напоминало о школьных буднях, и сердце предательски щемило, выдавая страх и глубокое нежелание снова грызть гранит науки.
Каждое лето на плоской крыше сарая Имир стелил ватное одеяло, чтобы пропадать там вечерами за чтивом интересных книжек и встречать закаты. Люба, впервые оказавшись в укромном месте отличника, не скрывала удовольствия.
С высоты открывался неплохой вид на соседские участки. Приставная лестница при подъёме жутковато скрипела, а при спуске подозрительно пошатывалась, вызывая мандраж. Девушка, привыкшая на Солнечном 27 лезть на чердак по чугунной лестнице, намертво врезанной в стену, теперь на скрипучей колымаге, подставленной к сараю Ибрагимовых почти под прямым углом, ловила непередаваемые ощущения.
Парочка, обласканная вечерним ветерком, в обнимку мило читала на крыше книжку. Точнее, читал Имир, а Люба замечательно делала вид. Они и раньше поглощали один литературный труд на двоих, но сегодня Поспеловой не читалось. Отстранившись, девушка некоторое время созерцала огороды, а потом, разрушив приятную тишину, неожиданно выпалила:
– Скажи, а тебе ни разу не хотелось пожить в таборе как настоящему цыгану?
Ибрагимов удивлённо отстранился от книжки и снисходительно улыбнулся.
– Солнышко, я и так настоящий цыган! Хоть с табором, хоть без него. Из паспорта национальность не сотрёшь, а из крови – тем более. С чего вдруг такие вопросы?
– Ну, я подумала, что вы так странно живёте сами по себе…
– И что с того?
– А вам что, не скучно?
– Ах-ах-ха! – Парень отложил книжку в сторону, пододвинулся к девушке и ласково её приобнял. – Не скучно. С тобой заскучаешь! А если серьёзно, то в таборе мы жили в детстве.
