Солнечный свет, казалось, течёт мне прямо в душу. Я обводил глазами лица детей, сияющие белизной фартуки, чуть покачивающиеся банты. Всё было такое чистое и свежие, что нельзя было не радоваться. Фиолетовые и белые астры, красные бархатистые гладиолусы, розы с тяжёлыми головками, клонящиеся на зелёных крепких стеблях – цветы живым ярким узором были вкраплены в ряды детей. Лица детей младших классов, нежные и отчётливые, светились надеждой. Снова грянула музыка, но тут же осеклась: рано включили. По футбольному полю, неся на плечах девочку с двумя огромными бантами, пошёл высокий спокойный старшеклассник. Девочка держала в руке жёлтый колокольчик, и трясла его, и было видно усилие маленькой руки, и чувствовалось, как тяжел для неё колокольчик. Тут уже музыка грянул окончательно, ринулась в серебристые раструбы косо висящих репродукторов так, как будто давно искала возможности прорваться; и загремела медью, и загудела басами, и понеслась высокими счастливыми голосами детского хора. Классы, с учителями в главе, зашагали к школе, и вдоль построенных в пары детских колонн забегали родители, что-то кому-то подсовывая в последний момент и давай последние, необычайно важные напутствия перед первыми сегодняшними уроками. И по тому, как озабочено и тревожно забегали мамы, было ясно, что школьная дверь, в которую уводили их детей, представляется им дверью символической, ведущий из одной жизни в другую…
Это было в восемь утра. Через четыре с половиной часа, в половину первого, я вошёл в класс, и шесть детских лиц, разгорячённых вознёй, обратились ко мне. В тот момент, когда я вошёл, они разом оборвали свою возню и замерли на местах. «Сели!» – скомандовал я. Мой приказ как будто пробил дырку в потолке, и через эту дырку мгновенно вытянулось весёлое оживление, царившее в классе. Дети стали рассаживаются по местам.
Ничего праздничного в них уже не было. Цветы, правда, стояли на подоконнике в трёхлитровой банке, но они как-то не относились к тому, что происходило в классе. Мальчишки были помяты так, как будто провели все четыре урока в вольной борьбе. Ни на одном из детских лиц и в помине не было того радостного выражения надежды, которое я видел утром. Во всех шести было что-то преувеличенное, принуждённое и неискреннее. Как они только что, сломя голову, бегали между столами, толкали друг друга и кричали, изо всех сил «бесясь» и изображая веселье – так теперь они изо всех сил «слушались» и придавали своим лицам выражение, которые, как они считали, должно понравиться учителю.
Прямо передо мной, грудью улёгшись на стол, всем телом выражая невероятное внимание, сидел анемичный бледный светловолосый мальчик. На крошечном курносом носике у него были замотанный изолентой очёчки. В скорбно опущенных углах его рта и неотрывном взгляде серых глаз было столько жгучего, неестественного интереса, как будто он сию же минуту ждал услышать от меня потрясающую новость: «А вы знаете, ребята, земля-то наша всё-таки оказалась плоской!» Ещё двое, с неправильно застегнутыми и от того вздутыми на груди пиджаками, бодро глядели на меня, словно готовы вскочить по первому моему кивку и прокричать молодечески: «Рады стараться!» Слева, сложив руки перед собой, с поджатыми губами, сидели две девочки с умильно-трогательным выражением на лицах, которым они как будто говорили мне: «Вы кричали на нас, чтобы мы сели, а мы и так уже давным-давно сели, и вообще, посмотрите, какие мы умные, хорошие, прилежные девочки!» А справа, глядя на меня со всей возможной серьезностью, сидел толстый мальчик с оранжевыми веснушками. Он быстро-быстро жевал что-то, заранее положенное в рот. Я посмотрел на него – просто посмотрел. Кусок застрял у него в горле, и он закашлялся.
