То же самое случилось с мамой. Еще одна маршрутка перевернулась – именно в тот момент, когда мама ждала автобус, чтобы ехать ко мне. Я не знала, как молиться, поэтому повторяла про себя: «Умоляю, умоляю, умоляю» и сжимала карманную иконку с пыльной верхней полки. Если сказать «умоляю» нужное количество раз, маршрутка отпустит маму и она появится во дворе и окажется моей мамой, а не чужой женщиной в дубленке. Я никогда не знала точного количества, но очень старалась. И угадывала.
Мама появлялась, и от нее пахло холодом и любезностями, а улыбка у нее была такая же, как плач: непонятная никому. У меня никогда не получалось просчитать, чему она улыбается и правда ли хочет улыбаться – или считает, что так нужно. Мама говорила: «Ты умная девочка, и я тебя люблю». Я думала: «Она говорит так, потому что прочитала об этом в синей книжке с толстым ребенком на обложке». Она говорила: «Я купила тебе новый комбинезон». Я думала: «Она купила его, потому что женщина с работы купила дочке такой же». Мама много говорила, но все слова ее были как вода с осевшей мыльной пеной. Я вслепую шарила в них рукой и боялась потом тереть глаза.
Чем старше я становилась, тем больше думала о маме и тем меньше ее понимала. Мама усложнялась, из закрытой коробочки превращалась в игрушку-лабиринт с крохотным серебряным шариком, и нам угрожала любая разлука, любой человек между – будь то соседка или моя бабушка с белыми волосами и тяжелыми звенящими сережками. Она вернулась из далекой страны, где все одевались «наперед», и жили «наперед», и рассказывали об этом бабушке, а она передавала нам, подругам и мужу, и никто не мог понять, как это, – потому что здесь «наперед» еще не наступило. Мама привела меня к ней, чтобы оставить на день, а я сказала, что ни за что не обниму ее и ни за что не останусь. И мама все повторяла: «Неужели ты забыла бабушку», и я видела сквозь слезы, что бабушка тоже хочет заплакать, а сережек на ней сегодня нет и звенеть нечему. Мне хотелось схватить ее за ноги, как хватают за ноги своих бабушек дети, с которыми мы играем на площадке. Но в затылке жужжало: «Это не она, не верь ей, ты не знаешь, не отпускай маму». Я вспоминала картинки из книжки про Синюю Бороду, которую отец привез из командировки, как только я научилась читать. Я думала: «Не зря мне это попалось. Будет так же. Запрет меня в подвале». Бабушка в тот день тихо сказала, что все в порядке, и закрыла за нами дверь, мама в тот день не пошла на работу, и до следующего утра от нее пахло чужими духами из далекой страны, потому что она, в отличие от меня, согласилась обнять бабушку.
Во втором классе я не дождалась маму после уроков и сама дошла до дома. Не знаю зачем – я просто пошла. Я сидела на лавочке у подъезда и ждала ее – у меня не было ключей. Я знала, что мама появится, – куда еще ей было идти? Я сидела, и внутри было тихо, и старушки-соседки выходили из подъезда и здоровались со мной, а я с ними – нет, и когда они уходили, их запах оставался надолго.
Мама пришла. Я так хотела, чтобы она была рассерженной, или взволнованной, или напуганной. Мама только улыбалась. Она сказала: «Ничего себе, как это ты дошла, Верун». А я подумала: «Мне конец». Я не хотела думать об этом, но подумала. И мама сказала: «Можешь, оказывается». С тех пор я ходила в школу одна и одна оттуда возвращалась. Больше не надо было высматривать никого из окна, сидя на лавочке рядом с вахтершей. Я потеряла маму и была виновата в этом сама.
