– Молодой?
– В ту пору молодой был. А то вот ещё: приходит на приём бабка, жалуется на кашель. Назначаю я ей грудной сбор и даю таблетки, объясняю, как что пить, всё на листочке разборчиво записываю. На другой день она опять появляется, говорит: «таблетки твои не помогают, надо другие! от этих я чего-то ссусь…» Стоит, глазами хлопает. Оказалось, она их все разом в горсть – и в рот. Чаем запила.
– Всю пачку?!
– Всю! Говорит: «Да неужели я такие маленькие таблетки буду по две штуки три раза в день пить?! Это когда же я выздоровею?»
– Чем же она вылечилась?
–Заварила маманиной травы, напилась, сутки проспала. Потом встала, сапоги надела и пошла в огород картошку мотыжить.
Женщины тихо засмеялись, а потом та, что с седым пучком, продолжила:
– У одного мужика рука не разгибалась – обыкновенный ушиб, ничего особенного. А чего с обыкновенным ушибом по врачам ходить! Правильно? Вот он и не пошёл, решил сам себе сделать прогревание. Вскипятил парафин в кастрюльке и как сунет туда локоть!
– Ой…
– Вот именно, что «ой»! Ожог. Сустав мгновенно разогнулся, край кастрюли его зафиксировал, кастрюля с руки не падает.
– Ужас. Ну и как же он?
– Как-то руками помахал… Говорят, так матерился, что всех собак перепугал.
Женщины снова засмеялись.
– У меня у самой рука не поднимается уже полгода, – пожаловалась рыженькая медсестра, – чем только не лечила, и компрессы делала, и уколы… Вот, видишь? Выше не поднять… Ничего не помогает.
Та, что постарше, посоветовала:
– Так поезжай в Загряжье. Серьёзно тебе говорю, возьми отпуск и поезжай! У Мамани дом – второй слева. Спросишь там, в случае чего.
Из дальнего конца коридора послышался строгий мужской голос:
– Грачёва! Вера Ильинична! Зайдите ко мне, пожалуйста.
Старшая медсестра поднялась и вышла из круга света, бросив на ходу:
– …и берёт Маманя недорого! Поезжай!
Шевлягин как-то незаметно для себя отлетел обратно в темную палату с сопящими и похрапывающими соседями, и почувствовал под щекой влажную подушку, а на плече тонкое одеяло.
Он вспомнил, как однажды осенью принёс Егорову журнал со статьёй про лечение суставов, а потом они вдвоём сидели на веранде, выпивали и обсуждали бесполезность современной медицины. Егоров загнул уголок журнальной страницы, сказал – «сейчас!» – включил электроплитку и ушёл в дом. Вернулся он с алюминиевым ковшом, тёркой и куском парафина.
Горка мелкой кудрявой стружки в горячем ковше быстро превратилась в прозрачный кисель, со дна побежали пузырьки. Егоров закатал рукав, снял с плитки ковш и смело вставил в него локоть. А потом вышиб своим тощим телом дверь, завертелся перед крыльцом в жутком шаманском танце, пригнулся и грозно вскинул к небесам руку. Ковш улетел в крыжовник.
Ожог Егоров вылечил облепиховым маслом, а рука через некоторое время начала разгибаться.
После грозы вода в реке поднялась, затопив две нижних ступени трапа. Егоров теперь рыбачил, сидя на площадке. Когда становилось жарко, он относил пакет с уловом за железную дверь – внутри Шняги всегда было свежо, как ранним сентябрьским утром.
А рыба вдруг стала клевать на что попало – на червя, мотыля, на муху, на хлеб, на овсянку. Случайным образом выяснилось, что клюёт она и без всякой наживки. На вопрос «на что ловишь» Егоров всю жизнь отвечал одинаково, и только теперь обычный его ответ «на крючок» стал невероятным признанием очевидного.
Юрочка больше не отказывался от части улова, всё, что Егоров ему предлагал, он забирал из сочувствия. Он знал, что Анна Васильевна давно уже ворчит, что весь дом пропах рыбой и даже кошки ею наелись так, что морды воротят; и что всех замороженных окуней, лещей и судаков, она отдала сыну, но не прошло и трёх дней после отъезда Сергея, как вместительная морозилка наполнилась снова.
