Володька меня проводил до общаги… А потом – в следующие недели – оказалось, что вдвоём до позднего вечера по городу бродить куда веселее, и не страшно идти в кино даже на последний сеанс, а потом ехать в трамвае с замёрзшими стёклами и пожаловаться, что руки застыли вот так же, как эти стёкла – сейчас пальцы сломаются – и протянуть их, чтобы Володька согрел их между своими ладонями.
Мы оба любили читать, мы ждали от того неспокойного времени обновления, и любые лишения казались нам тогда ерундой. Всё ещё будет… скоро. Появятся в магазинах любимые книги – сейчас дико звучит, да? А тогда это действительно была – мечта. Иметь свою «Консуэло», своего «Чёрного тюльпана», это почти то же, что привести в дом их героев – певицу-цыганочку и благородного Альберта, и всех разбойников Дюма, и самого Монте-Кристо с его несметными богатствами.
Мы верили, что придёт час, и Франция уже не будет для нас сказкой, и остров Бали, затерянный в южных морях… Всё увидим своими глазами.
Путешествовать…. Да, Володька сейчас и путешествует, вот только где?…Мы прожили с ним двенадцать лет, безумных лет, когда в стране была война без войны: фронт и тыл. Почти ежедневно на улицах находили тела застреленных – бандитов, журналистов, политиков. Мы узнали вкус батончика «Сникерс» и супа из бульонного кубика. Я носила жёлтый плащ, который купила по талону. Полгорода щеголяло в этих жёлтых с коричневыми карманами, завезённых в универмаг «Русь», плащах.
Володька работал в школе. На него там накинулись – мужчина! Молодой! Синеглазый… Какая разница, что женат. Педагогини млели. Дети откровенно «стебались» над историей: эта наука сегодня упивалась тем, что клеймила вчера.
Тихий, вежливый, робкий даже, Володька, в конце концов, слёг с глубокой депрессией, и мне пришлось стать у руля нашего семейного кораблика и прокладывать курс, то и дело больно задевая килем о дно.
Володька пил антидепрессанты и спал. Он начал говорить, что ему снятся вещие сны. Я поддакивала – отоспишься, успокоишься, и всё будет хорошо. Но один раз он проснулся с открытием: в прошлой жизни он был буддистским монахом. А теперь всё пошло под откос, потому что он предал свой путь.
Значит, буддизм.
Он перестал есть «всё живое» – то есть мясо, рыбу…
– Володька, – говорила я ему, – У меня нет бананов, апельсинов и кокосового молока. Я тебе только лук с постным маслом и чёрный хлеб могу предложить, вот и всё…
Он кивал и ел. И от него пахло луком.
Он стал путешествовать – автостопом на другой конец страны, потому что у какого-то дядьки там прямо в квартире обосновался буддистский монастырь, а сам дядька – очень просвещённый – или просветлённый? – духовный учитель. А то, бывало, навострит Володька лыжи куда-нибудь в Индию или Китай – тоже автостопом, тоже к учителям, хрен-знает-куда. Приедет через несколько месяцев, просветлённый дальше некуда, думает о своём. Жуёт оладьи из овсяных хлопьев и мёртво засыпает, только упав на диван, даже не раздевшись.
От нашего корабля остался один якорь – я. И я тянула Володьку на дно. Всё ему сейчас было дном, даже те книги, которые мы оба любили раньше. Он рвался прочь. И я его отпустила.
Мы разменяли нашу маленькую квартиру на две комнаты в коммуналках, и Володька тут же съехался с родителями. Они готовы были ждать его из Индии, варить сою и надеяться, что сын вернётся живым – и так всю жизнь, сколько им осталось. А я оказалась в этой самой пятиэтажке на окраине, и Лиля вздохнула с облегчением, потому что я не грозилась отравить её кошек, как прежняя соседка.
