Увидел в гостиной Марго и сразу успокоился. Она сидела за столом и завтракала. Но платье на ней было почему-то черное, а волосы, еще вчера распущенные, были спрятаны под платок, которым она перевязала голову. Странный наряд для утренней трапезы.
Антон стазу же ощутил напряженность, царившую в гостиной. За столом сидели несколько человек. Кроме Марго был там и сам Петр Петрович, и его сердечный друг-картежник Чернокуцкий, и еще двое, Антону незнакомых. Все внимание этих людей было сосредоточено еще на одном человеке, который не сидел, а стоял. Высокий, статный, с длинной черной бородой и крупными руками. По-видимому, только что зашел, потому что пальто он не снял и был в ярко-алых кожаных перчатках, хотя на улице совсем не холодно.
– А я вообще не понимаю, как у вас хватило наглости явиться сюда после того, что вы сделали?! – Негодовал Островский. – Да вы знаете, что я могу отдать вас под суд?!
Грозная реплика и тон, каким это было сказано, вовсе не испугали утреннего гостя. Он лишь улыбнулся, как будто услышал в светском обществе забавную шутку. Улыбка эта, однако, не понравилась Антону. Какая-то недобрая, насмешливая.
– Вы лучше помолчите с вашим судом, многоуважаемый Петр Петрович. Много перевидал я таких, как вы, но уж поверьте, никому еще меня не удавалось запугать. Чужого мне не надо, но свое возьму, не сомневайтесь. Или не быть мне Марчином Хавинским.
Ага, Хавинский, вот это кто!
Услышав это имя, Антону захотелось рассмотреть поближе человека, осмелившегося бросить вызов самому Островскому. Можно не сомневаться – в обществе это дело произведет неслыханный фурор.
Ковров бесшумно спустился еще на несколько ступенек (ибо это беседа застала его на полпути), и прильнул к колонне, которая находилась справа от лестницы. Особо не прятался, но и не глаза старался не попадаться. Стоял совсем близко к столу, но так, что он видел всех, а вот его было незаметно. Помогла еще гардина, частично скрывающая невольного свидетеля от посторонних взоров. Таким образом, Антон занял очень выгодную позицию, или, как сказали бы на фронте, дислокацию.
– Да что вы себе позволяете, в конце-то концов! – Островский был в гневе, но старался держать себя в руках. – Ваше место не в приличном обществе, а на каторге, среди таких же негодяев, как вы сами. Вчера вы имели наглость покуситься на самое дорогое, что у меня есть – на мою дочь. Неужели вы надеетесь, что это сойдет вам с рук?
– Давайте не будем горячиться, ладно? Вы сами поступили, мягко говоря, неблагородно. Зачем обидели моего курьера? Я присылал его к вам с добрыми намерениями, напомнить о долге, который я рассчитываю с вас получить. А вы что же? С лестницы его спустили. Нехорошо, мой друг, нехорошо. Оторвали меня от дел, заставили явиться лично. Кроме того, вынудили прибегнуть к грязным методам, а я этого не люблю. Но еще больше не люблю упрямства, которое так не идет людям в вашем положении. Вы ведь знаете, я всегда получаю то, что хочу. Так что давайте лучше заплатите, тем дело и кончится. А иначе…
– А вы действительно редкостный прохвост, милейший Марчин Конрадович, – вступил в разговор граф, который, несмотря на довольно ранний час, потихонечку опорожнял бутылку «Императорского». – Петр Петрович, а хотите, я вызову его на дуэль? А что, стреляю я неплохо, с двадцати шагов горлышко от бутылки сбиваю. Пуля в лоб, и поминай как звали. Вечная память и все такое.
