Сталинская неприхотливость в быту обернулась для него ослепительной суммой. Плевать, оно того стоило. Всякий раз посетители – циничные бизнесмены, перекрасившиеся в депутаты, цепкие налоговики, хваткие прорабы, самоуверенные юристы – тушевались, переступая порог. Пархоменко восседал за массивным столом, поглядывая на переговорщиков точь-в-точь как на парадном портрете Хозяина – с хитрым прищуром. Кабинетное убранство давило на визитеров так, что Пархоменко побеждал раньше, чем брал слово. Для человека, умеющего снимать дивиденды даже с помощью интерьера, невозможного было мало.
Вот только с дочерью вышел полный крах и облом.
Он огладил зеленое сукно на дубовом столе и коснулся лампы в малахитовой шляпке с полями, украшенными четырьмя гербами СССР. По соседству с кокеткой безмолвствовал правильный бюст товарища Сталина. Неправильный – бронзовый барельеф на подставке из камня ценных пород, с двумя звездами Героя Советского Союза, – он старшему внуку подарил Григорию. Вождь отличался скромностью, от второго звания, навязанного лизоблюдами, открестился. Не считал себя вправе, объяснял внуку Михаил Юрьевич. Похоронили, правда, с двумя звездами на кителе, но при жизни Великий и Мудрый носил только одну.
А теперь ты, Григорий-не-Мелехов, плюешь на память предков и едешь в свое американское Катманду…
Гришка обижался:
– В Маунд, дед, в Маунд! И это еще под вопросом! Мама не определилась, ищет для нас с Сашкой по инету лучшие школы.
– А я и говорю: ты в своей Катманде развернесся. Будешь в лучшей школе стучать одним местом по столу. Рассказывать америкосам, сколько будет дважды два…
Гришка неуверенно смеялся. Строгий дед позволил общаться с собой на равных совсем недавно, после объявленной всеобщей эмиграции Барских. С ним, как и с дедом, никто не посоветовался: мать считала, что в семье не бывает никакой демократии. Наплевать на Гришкиных друзей, футбольную дворовую команду и Катьку Михненко, с которой они, между прочим, уже целовались…
Дед Миша стал единственным союзником и тайным заговорщиком. Отныне, провозглашал дед, ты, Григорий, являешься главным носителем генофонда Пархоменко; только в тебе течет наша казачья кровь.
Противоречие законам биологии не смущало и даже льстило шестнадцатилетнему Грише.
– …И лучшим днем твоей жизни станет тот, когда твой друг-негр Джон купит тебе гамбургер и прочую американскую хрень…
– Да лан тебе, де… это уже перебор!
– Я серьезно, Григорий. И вот если ты скажешь мне, что вот это – и есть счастье, я в ту же секунду застрелюсь! Клянусь! Ибо для русского человека, для человека, умеющего мыслить…
«…Пройдут годы, Бог даст – десятилетия, и ты осознаешь, какой страшный поступок ты совершила. Грех и позор несмываемый: ты отреклась от Родины и убила собственного отца…»
После того, как он лишился дочери, ноги отказывали. Шаркаю, будто Гитлер в последние дни войны, думал он с горечью. Ну и ладно. На кой таперича? Жизнь – затоптанный костер…
«Масштаб предательства гораздо шире, чем ты можешь представить своим скудным умишком. Ты проехалась танком не только по ридному батьке, но и по всему нашему великому роду. Оставила выжженную степь, по которой я бесцельно бреду, опозоренный и разрушенный…»
Одиннадцатого ноября без предъявления каких-либо претензий его единственная дочь совершила вероломное нападение. Услышав новость о бегстве во вражескую страну, Михаил Юрьевич качнулся и вскрикнул. Он велел ей немедленно ехать в «Тарас Бульбу» на Пятницкой, но сообразив, что время позднее, твердо сказал, что ждет ее завтра к открытию ресторана. Не надо прятаться за телефоном, Галя. Я должен лично взглянуть в глаза твои бесстыжие.
