– Ты поступал, как считал нужным. В своих ли интересах действовал, в моих – сейчас не важно, – Галя разговаривала с ним, как с чужим. – Теперь я буду делать то, что нужно для моих детей. Если не увезти Сашу в Америку, он закончит жизнь в ПНИ. Это психоневрологический интернат, если ты не знаешь.
– Что ж… Я ему очень сочувствую, но значит… Это – его судьба.
Галя поднялась со стула, положила на столик оскорбительную тысячу рублей и отчеканила:
– День вылета и номер рейса ты знаешь.
Его взгляд потемнел. Он вскочил, брезгливо схватил Галины деньги и сунул ей в карман пальто. Сказал с ожесточением, удерживаясь от крика:
– Если ты сейчас уйдешь, ты мне больше не дочь.
Галя отшатнулась, уводя глаза в сторону, но Пархоменко заметил ее слезы.
– Таков твой последний отцовский наказ? – глухо спросила дочь.
– Именно так. Ты прекрасно слышала. Если не одумаешься, прошу мне больше не звонить. Никогда!
* * *
Михаил Юрьевич курил в распахнутое окно, вспоминая проклятую сцену. Это – конец, осознал он тогда, расплачиваясь с официанткой. И пока блуждал по Пятницкой, все повторял эту гибельную фразу, привыкая к тяжести оледеневшего сердца. Он ощущал себя человеком, который только что развернул в руках «похоронку». Кружил у метро, нашептывая строчки великого казака:
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня;
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
[9]И если бы в ту минуту был под рукой пистолет… Нет, в дочь бы он стрелять не стал.
Он видел Галушку в последний раз, разглядывая через окно ресторана ее неровную походку. Каждый ее шаг, покачивание из стороны в сторону и отмашка правой рукой напоминали ему себя. Пархоменко вышел на улицу, рыдая в голос.
Да, застрелиться сейчас было бы наилучшим решением. Жить теперь незачем.
Он шел, не стесняясь слез и отмахиваясь от участливых женщин. Даже сейчас эти бабы не оставляют его в покое!
Наутро он вызвал Ревзина, достал из сейфа свои таблицы, на которых были расписаны суммы и названия банков. Каждый лист украшал художественно выписанный эпиграф: «Дочери моей Галине, внукам Григорию и Александру посвящается».
– Вот, Борис Соломонович, – деловито сказал Пархоменко – Левый столбец полностью откладываем на похороны.
Повел плечами и добавил:
– Давайте для подстраховки захватим еще две строчки, отсюда и отсюда – видите? Место на кладбище – дорогое, я узнавал. Распоряжения по моим похоронам у вас имеются. Я не тороплюсь, но все под Богом…
– Понимаю, понимаю, – подхватил Ревзин. – Остальное?
– Остальное – дочке моей, Галине. У вас есть все ее контакты.
– Ну, разумеется.
– Прошу вас оформить все незамедлительно. Деньги на дачу – видите, тут отдельный столбик? – туда же. В общее, так сказать, наследие. Поздно, да и ни к чему…
* * *
Выкурив три папиросы у окна, Пархоменко вернулся за стол. Он раскрыл свежий номер «МК», пробежался глазами по передовице и срочным новостям в «подвале», принялся читать колонку Белковского, но через мгновение осознал, что бессмысленно водит глазами по строчкам. На соседней странице периферийное зрение выхватило слова ПНИ, аутизм, и он тут же обратился в заинтересованного читателя.
Журналисты свое дело знали: статья начиналась жестко и хлестко.
«Меня поражает, что можно взять человека и запереть его посреди Москвы безо всякого приговора!»[10]
Михаил Юрьевич, не глядя, дотянулся до недоеденного курабье и принялся рассеянно жевать.
«…родственники держат в психоневрологическом интернате… парня лишили дееспособности… ПНИ – это нищета, безнадежное и бесправное доживание… это ГУЛАГ… относятся к проживающим как к недоделкам…»
