По всему выходило, что после внезапной смерти матери восемнадцатилетний начитанный парень, игравший на фортепиано Дебюсси, очутился в семи метрах казенной комнаты интерната, оставив трехкомнатную квартиру на «Площади Ильича» своей предприимчивой тетке.
Вот оно, подумал Михаил Юрьевич. А ведь я сколько раз задавался этим вопросом. Определиться уже сейчас, как быть с Александром после… Наметить план, составить график, выработать стратегию, найти надежного человека… Звонил Галине и требовал четких решений, а она истерила:
– Не мучай меня! Ты же бьешь по самому больному! Разве ты не понимаешь?!
Так нужно было не раскисать, а выход искать!
И вот она нашла. Этот выход.
Незаметно для себя он съел печенье, мармелад, а также кусковой сахар и нарезанный лимон.
«…для досуга подсовывают раскраски, а на прогулку он ходит в строю. И так будет до конца его жизни…»
Ловкая тетя оформила племянника в психушку за считаные дни. На экспертизу ушло каких-то пятнадцать минут: конечно, недееспособен; на́ тебе, парень, новый диагноз – шизофрения – и катись-ка ты в ПНИ, где таким, как ты – самое место.
Строчки он перечитывал по несколько раз, каменея лицом. Глаза прыгали по абзацам:
«…В нашей психиатрии диагноз «аутизм» существует только в подростковом возрасте…
На территории всего бывшего Советского Союза аутисты автоматом в восемнадцать лет превращаются в шизофреников…»
Об этом дочь, кажется, упоминала, но так ли страшен черт?
«…Если проявить рвение и что-то помыть, вынести мусор, то за это можно получить стакан чая вне очереди, бутерброд с маслом или лишний раз выведут покурить…»
Он похлопал себя по карманам, потянулся в портфель, достал новую пачку папирос и закурил.
«…Его подняли ночью и в футболке и тапках отвезли в психушку. Забирать ночью – это генетическая память…»
Ну, разумеется. Без намека на Сталина не обошлось.
Тем не менее, Михаил Юрьевич был потрясен. Он просидел в оцепенении добрых полчаса, прежде чем поднялся и сделал несколько тяжелых шагов по кабинету. Выглянул в приемную: Катя печатала на компьютере утренние документы. Начальник-ретроград по-прежнему писал только от руки.
– Что-нибудь нужно, Михаил Юрьевич?
– Нет… – задумчиво ответил Пархоменко. – Вы вот что… меня сегодня не будет, я поеду домой. До завтра, Катюша.
– До завтра, – протянула секретарша с удивлением. Время – полпятого, раньше девяти Пархоменко с работы не уходил.
Михаил Юрьевич вернулся к столу, засунул бумаги в портфель, погасил лампу.
Кажется, все. Нет.
Он скомкал недописанное письмо и поджег, ожидая, пока оно догорит в хрустальной пепельнице с окурками.
Через неделю он объедет все столичные интернаты, безуспешно пытаясь проникнуть внутрь. Не помогут ни деньги, ни уговоры, ни обширные связи.
Тогда он попросит Катю составить список ПНИ ближнего и дальнего Подмосковья, захватив, на всякий случай, Владимирскую и Тверскую области, и двинется в путь. Трижды в неделю они с Генкой-водителем отправлялись засветло, чтобы возвратиться поздней ночью ни с чем.
Наконец, Пархоменко повезло. Его впустили.
* * *
После той поездки он не спал всю ночь. Сидел на кухне, приканчивая бутылку водки, закусывая хлебом, краковской колбасой и подвядшим помидором. Пепельница не вмещала окурки, а голова – мысли.
Наутро поехал в офис. Привычно уселся в кресло, начал читать договор о субаренде. Внезапно буквы раздвоились и побежали веселым хороводом. Через секунду они обратились волнами, уплывая от Пархоменко прочь.
