Марьяся после потери мужа сильно изменилась. Она ушла в себя и внешне ничем не проявляла горя. Но внутри у неё всё сжалось и болело. Только стала молчаливой и подолгу смотрела через окно Голубой Дачи невидящим воспалённым взглядом во двор. Ей всё время вспоминались слова несчастного Лейбы.
«Давай уедем?». Так он мне сказал тогда? И что на это ответила я? А невестка, Хася, ведь она не оставила мне детей! Увезла их. Господи, а я так молила её не брать внуков в эвакуацию! Что бы я наделала – сейчас все они были бы здесь?!» – горестно размышляла Марьяся.
Первое время, пока ещё разрешали, она иногда выходила в город, выменивая в соседних домах еду на вещи. Но охрана скоро запретила покидать территорию Дачи. Наступил голод, и оставалось лишь ждать развязки. Вскоре она наступила…
Было 6 сентября 1941 года.
«Неужели с момента, когда мы сидели всей семьёй в палисаднике под кустами благоухавшей сирени у дома, прошло меньше трёх месяцев?! А кажется – пронеслась вечность!» – думала Марьяся.
В то утро мелкий холодный дождь зарядил, по-видимому, надолго. В бараках сразу же похолодало. Поселившаяся везде сырость пробирала до костей. От неё не спасали ни принесённые из дома теперь уже сырые одеяла, ни прохудившаяся одежда. Внезапно по коридорам забегали полицаи. Они заглядывали в комнаты и кричали одну и ту же фразу:
– Мужчины, молодёжь, пейсатые, стройся! Выходим, выходим: работы, работы! Слабых вперёд! Работы лёгкие! Все идут! Все-е-е-е!
В коридор потянулись из комнат мужчины, юноши и старики. Мужчин было немного, и поэтому ослабевших и больных стариков поддерживали молодые ребята, совсем ещё дети. Команда была выполнена. Потом их всех вывели во двор. Туда же привели под конвоем мужчин из домиков напротив Голубой Дачи. Всего набралось несколько сотен человек – большая и разношёрстная колонна. Двор был полон людьми, но стояла удивительная тишина. Даже полицейские притихли и только иногда подталкивали прикладами в центр колонны ослабевших и больных.
Солнце над Голубой Дачей в то ужасное утро так и не встало. Утренний воздух заполнил мрачный серый туман. Все поёживались и сутулились от утренней прохлады. Наступили тягостное ожидание и особая томительная грусть, когда вот-вот должно было что-то случиться. Потом подъехало несколько армейских грузовиков, распахнулись ворота, и через несколько минут двор опустел. Только из всех окон виднелись огромные воспалённые заплаканные глаза женщин и детей…
К полудню неожиданно и их вдруг начали выгонять из помещений. Пригнали и оставшихся узников из соседних превращённых в гетто домов. Все пугливо озирались, растерянно смотрели по сторонам. За всё время пребывания на Голубой Даче такого не было никогда. Встревоженные люди обменивались взглядами, в них читались страх и неуверенность. Ни полицаев, ни тем более эсэсовцев это никак не смущало.
– Выходим все! Все до одного! Больным помогаем! Освобождаем помещения! – опять оживились они, получив какую-то команду.
Раздавался детский плач, но матери закрывали малюткам рты, чтобы не привлекать к себе внимание, и всё снова стихало. Слышались лишь шарканье сотен подошв по дощатым полам и тяжёлая одышка старух. Многие из них ковыляли, совсем ослабев, опираясь на палки. Отставшая очень слабая старуха еле шла, тяжело припадая на обе ноги. Она, несомненно, была тяжело больна, но лишилась своего провожатого. Вдруг она остановилась, выставив палку вперёд и, прислонившись к ней подбородком, громко, на весь коридор спросила капризным требовательным голосом:
