Лодка проскользнула под нависающей кормой каждого из трёх кораблей. Средний был почти закончен, оставалось лишь покрыть его пышной резьбой, краской и позолотой. У двух других ещё обшивали досками корпус.
За кораблями взглядам открылся пирс. В его конце сидел на перевёрнутом бочонке человек в простой чёрной одежде. Он жевал пирог и читал Библию. Завидев лодку, человек аккуратно отложил и то и другое, встал и протянул руку, чтобы поймать брошенный лодочником конец. В мгновение ока он сотворил великолепный узел, пришвартовав лодку к чугунной тумбе на пирсе. И сам узел, и безупречная сноровка должны были явственно показать всем и каждому, что перед ними избранник Божий. Чёрное платье – грубое, шерстяное, без всяких изысков – было в опилках и пакле. По мозолистым рукам и умению вязать узлы Даниель заключил, что это такелажный мастер.
На берегу колеи и мостки образовывали миниатюрный Лондон из улиц и площадей, только место домов занимали штабеля брёвен, бухты каната, тюки пакли и бочки со смолой. Вдоль склада под открытым небом, очерчивая восточную границу верфи мистера Орни, тянулась общественная дорога, которая переходила в лестницу на Лавендер-лейн, ближайшую к реке улицу в этой части Ротерхите.
– Храни вас Бог, брат, – обратился Даниель к такелажному мастеру.
– И тебя… сэр, – отвечал тот, оглядывая его с ног до головы.
– Я доктор Уотерхауз из Королевского общества, – сознался Даниель, – звание для грешника высокое и громкое, и не много почестей стяжало оно мне средь тех, кого прельстили удовольствия и лживые посулы Ярмарки Суеты. – Он глянул через плечо на Лондон. – Так можете меня именовать, коли желаете, для меня же наибольшая честь – называться братом Даниелем.
– Хорошо, брат Даниель, а ты, коли так, зови меня братом Норманом.
– Брат Норман, я вижу, что ты показуешь пример усердия тем, кого влечёт обманный блеск Праздности. Это я понимаю…
– О, брат Даниель, среди нас много добросовестных тружеников, иначе как бы мы справлялись с работой?
– Воистину, брат Норман, однако ты лишь усилил моё недоумение: никогда не видел я верфи столь большой и в то же время столь малолюдной. Где все остальные?
– Что ж, брат Даниель, должен с прискорбием тебе сообщить, что они в аду. Во всяком случае, в таком месте, которое в нашей юдоли скорбей ближе всего к аду.
Первой мыслью Даниеля было «тюрьма» и «поле боя», но это представлялось малоправдоподобным. Он уже почти остановился на «борделе», когда с другой стороны Лавендер-лейн донеслись громкие возгласы.
– Театр? Нет! Медвежья травля, – догадался он.
Брат Норман молитвенно прикрыл глаза и кивнул.
Заслышав крики, мастеровые, которые перекусывали неподалёку, встали и кучкой двинулись к лестнице. За ними на почтительном отдалении следовали двое русских, примеченные Даниелем раньше. Теперь, не считая брата Нормана, на всей верфи осталось пять или шесть работников.
– Я поражён! – вскричал Даниель. – Неужто в обычае мистера Орни останавливать работу средь бела дня, чтобы его мастеровые могли поглазеть на кровавое и постыдное зрелище? Удивляюсь, как здесь вообще что-нибудь делается!
– Я – мистер Орни, – любезно отвечал брат Норман.
Сорок лет назад Даниель от стыда бросился бы в реку. Однако события последних месяцев научили его, что даже от такого унижения не умирают, как бы иногда ни хотелось. Надо было стиснуть зубы и продолжать. Он больше опасался за лодочника, который привёз его сюда и внимательно слушал весь разговор; у славного малого был такой вид, будто он сейчас рухнет с пирса.
