Я и сейчас, по прошествии череды годков, снимаю шапку и говорю спасибо, за спасение, и выручку этой семье.
Но, на лаврах нам нечего было возлежать и греться, надо прибыть домой, чтоб мать не успела сходить в центр деревни, где был магазин и центр деревенской, и мировой информации и, тогдаа. Трудно даже представить, что было бы тогда.
Всё бы ничего. Ботинок. Где Тольке, моему почти брату, добыть этот ботинок, да ещё и левый. Правый мы нашли в их большой корзине в сарае. Но он был велик и без каблука, но самое главное, он просил жрать, это по нашему, рот разинул, если его умудрится кто-нибудь одеть – пальцы видны. Подошва давно отделилась от носка ботинка и не один наш умелец реставратор, который потом спустя годы, спасал потревоженную, вандалом психом, Грозного, которого Репин выдал человечеству… Тоже реставратор. Но это было потом, спустя годы. А сейчас не смог уже его вернуть к нормальной полнокровной жизни. Но, одна была неоценимая, радость, – такой не совсем модной обуви – можно стричь ногти, не снимая ботинок.
Мама моя сразу увидит подвох и страшно подумать как она этим ботинком хоть и без каблука, но с железными подковками будет долбить по нашим макушкам и приговаривать, как и случилось потом, когда мы пришли домой. Вот и её речь, которая записалась в моей памяти и ношу эту радость вот уже целых шестьдесят пять лет, пять месяцев и тринадцать дней.
Она плакала и рыдала, попутно не забывала охаживать нас своей качалкой, правда только помахивала, но всё равно было страшно…которой раскатывала, обычно тесто на лапшу и пышки. Вот её дословная песня:
– Ты, гад, сдохнешь и закопают, тебя на этом скотомогильнике, где зарывали павших животных, а, кладбище для людей было на центральной усадьбе. А за этого, гада, ползучего, меня посадят и парт билет не поможет… Заберут партбилет.
Слёзы, такие горючие, каких я не видел даже в тот день, когда мама получила извещение о том, что наш отец пропал без вести. Здесь. Дома. В Крыму. В партизанском отряде, командир Соловей. Тогда была надежда, что он потерялся в партизанских лесах. Зуйских лесах, найдётся. Такое случалось, к радости родных и близких. А тут, сейчас. Это труднее и безысходнее. Безнадёжное.
Дело с Толиком было очень трудным. Он нам достался в подарок. Райком подарил нашему колхозу, безвозмездно, на две деревни, пятнадцать детдомовских пацанов. На воспитание, сказали, будут помогать и как гонорар, подарок, дарили на одного гаврика, мешок кукурузы, не шелушёной, кочерыжки.
Кашка, кукурузная?
… Дралки, мельнички, были почти у всех, молоть кукурузу, делать нечего вечерами, керосин, жалко, доорого, лампы – гильзы, от войны ещё остались, горели, нет, коптили, на пол фитиля, сидят и размалывают эту кукурузу, на «дыркаче» как называли эту гильзу от снаряда, среднее что то – ступа и мельничка. А свет, – коптилка, из снаряда, керосин и фитиль, но поменьше размером был другой, но, со стёклами ламп настоящих были редко. Вечерами мы делали из кукурузы крупу и, вот она кукурузная кашка. Чуть туда молочка и пузо горшком. А форточки, у кого они были, и, двери нараспашку.
А распределяли, дарили, этих самородков, просто, где двое детей там и третий не помешает. Прокормят.
Собрание и правление проголосовали «единогласно». Тогда всегда было так. Воронок, чёрный уже не порхал тёмным, махаоном, но возражавших и против, никогда не было. Времена. Не райские.
