аж уйти поскорей захотелося.
И ступил он поступью твердою
на дорожку неведому правую,
более не думаючи, не гадаючи,
а на случай уповаючи:
– Авось да пройду,
небось не пропаду.
Долго ли, коротко ли идет Иван,
а над головою солнце красное припекает,
жажда Ивана одолевает,
пуще того голод мучит,
брюхо пусто от голода пучит.
Видит, впереди – поле чисто, широко,
в поле деревце стоит одиноко.
Стоит деревце, голову склоняет,
тень напускает, прохладу предлагает,
прохладу предлагает, присесть приглашает.
А под деревцем ключ шумит-надрывается,
ключ-ручей стоголосый
звонко поет,
напиться дает,
напиться водицы
ключевой, ледяной.
А с деревца-яблоньки
яблочки спелые, плоды наливные,
спелые, тугие,
сами в рот тянутся,
искушать-испробовать просятся.
И Ванюша беспечно-доверчиво,
позабыв про все страхи-опасности,
колдовские обманы да хитрости,
соблазнился дарами чудесными.
Уж он к яблочку спелому устами прильнул,
уж водицы студеной глоточек хлебнул,
уж к тенечку-прохладе приблизился.
Да не слухом услышал,
да не глазом увидел,
а нутром-то почуял,
будто голос какой нашептал ему:
– Не ешь яблочко – себя ядом отравишь,
не пей водицы – козленочком станешь,
спать не ложися – уснешь и не встанешь,
сном беспробудным себя ты накажешь.
А у Вани уж очи смыкаются,
а уж Ваня к земле опускается.
Видно, близок конец всем страданиям,
всем Ивановым испытаниям.
Но уж нет! Не такой был Иванушка.
Он собрал в себе малую силушку,
силу сильную, богатырскую
да стряхнул с себя дрему-то тяжкую,
дрему тяжкую, беспробудную.
«Вот и нет! – порешил Иван, удал молодец. —
Не гоже мне впредь соблазну поддаваться,
колдовству покорятся».
И пошел Иван, и помчался Иван
прочь от места поганого,
от злодейства коварного.
Сколько верст бежал, сам не упомнит,
устал, а шаг не убавит.
Еле ноги переставляет,
еле лапти перетаскивает,
еле дух переводит.
И тут, на счастье Иванушки,
посередь тропинки-дороженьки
лук лежит самострельный,
крепкий лук да нешуточный —
тетива прочная, стрела вострая.
«Дай-ка, – думает, – лук себе подберу,
что-то к обеду себе подстрелю».
Ванюша лук со стрелою подхватывает,
в небо глядит – добычу присматривает.
Видит, по небу синему
сокол пролетает,
ясный сокол – белое перышко.
Недолго Иван размышляет,
лук свой хватает,
стрелу прилаживает,
тетиву натягивает.
Не дрогнет рука у стрелка,
стрела у Вани метка.
Не летать теперь ясному соколу,
не парить теперь по небу высокому,
по небу по синему, под солнцем под красным.
Но случилось тут чудо чудное —
глаголет сокол голосом человечьим:
– Не убивай меня, добрый молодец,
жизни не лишай меня, Иван, сын Царев.
У меня детишек – птенцов семеро,
семеро пташек пищат —
есть-пить хотят.
Я тебе еще пригожусь,
добром тебе послужу.
Сжалился над ним Иван,
потому что сказки русские крепко знал,
потому что учительницу в школе боялся
и книжек много читать не гнушался,
и отпустил ясна сокола подобру-поздорову.
А голод все пуще Иванушку мучит,
брюхо пустое от голода пучит.
Но Ванюша лишь раз облизнулся,
да потуже пенькой затянулся,
да прочь пошел-зашагал твердой поступью.
Видит, а путь-дорогу медведь косолапый преграждает.
Иванушка снова лук свой хватает,
стрелу прилаживает,
тетиву натягивает.
Не дрогнет рука у стрелка,
стрела у Вани метка.
Не ходить теперь мишке косолапому
узкими тропами по лесу,
не пугать встречных путников.
Но случилось тут чудо чудное —
взмолился медведь голосом человечьим:
– Не губи меня, добрый молодец.
У меня семья – как детишек-то семеро,
медвежат молодых, неразумных.
