Грянул колокол на башне, оповестив город о том, что наступил полдень. Солнце яро озарило весь рынок, исчезли тени, струи воды замерцали бликами точно золотой россыпью. Птицы, облюбовавшие фонтан, с шумом вспорхнули с насиженных мест – по кромке чаши шёл молодой человек. Как и Фиаче, он обогнул фонтан и приблизился к пледу, оставленному у воды его обладательницей.
Та смотрела на него снизу вверх, прикрыв ладонью глаза от слепящего солнца. Сквозь ресницы она наблюдала, как из ореола света появилось сияющее лицо, и сияло оно не столько в лучах солнца, сколько собственной тёплой, яркой, душистой, как апельсинов цвет, красотой. Удивительно чеканный лик сверкал капельками влаги, будто сочился мёдом, – юноша вспотел, вероятно, от тяжкого труда, и на лбу его, как и на точёных скулах налипли мокрые волосы янтарного оттенка, точь-в-точь пчелиная шубка в крупицах душистой пыльцы. Остальная шевелюра, соперничая с солнцем, ярилась червонным золотом, и хозяйке пледа было невмочь смотреть на это блистательное великолепие, ранящее глаза. В очередной раз подумалось ей насколько неуместен был этот факел ошеломляющей, щедро льющейся в мир красоты в чехле простецкой одежонки обыкновенного работяги, которому некогда было задумываться о собственной исключительности. Хотя возможно именно оттого, думала она, и рвалась его столь лучезарная пунцовая улыбка в окружающий мир, но не в собственное отражение, которое едва ли видел он каждый день.
Зато каждый день он был здесь, на площади. Каждый день он приходил сюда ровно в полдень, в то время, когда полагался ему краткий отдых от нелёгкого труда, чтобы встретиться с горожанами, которые хоть и имели разное о нём мнение, всё же не могли обратиться к нему ни единым дурным словом, ибо то было решительно невозможно – и хозяйке пледа было понятно это чувство беспомощности и стыдливости перед полнокровной, благородной красотой, уверенной, что она лишь отражается от окружающих.
Молодой человек звонко рассмеялся.
– Эппа! Кто бы что ни говорил, сколько бы ни утверждали, что ты безумна, я по-прежнему совершенно уверен, что ты вовсе не сумасшедшая.
Эппа замахала на него руками.
– Что ты, Ланцо, что ты! Совсем дурна умом, глазами да языком. Но не сердцем, Ланцо, но не сердцем. Оно понимает, оно зрит и говорит что чувствует.
Прихватив плед, она поскорей скользнула в сторону, чтобы уже с безопасного расстояния наблюдать за тем, что происходило у фонтана.
Ланцо спрыгнул на ступени, и его тотчас окружила толпа юношей. Все они были бойки и статны, все до единого самоуверенно и молодцевато держались подле своего главаря, гордо вскинув головы, как и Фиаче, стоявший с Ланцо плечом к плечу. Некоторые были ещё совсем мальчишками, многие были добротно и довольно дорого одеты. Выделялась среди них и пара джинетов при мечах, но у абсолютного большинства, включая самого Ланцо, на поясе висело лишь по кинжалу. Как все типичные южане были они преимущественно темноволосы и темноглазы, и хоть и затесалось среди них несколько светлокудрых, никто из них не сиял так, как Ланцо, обладающий густой, блистающей золотом шевелюрой и кожей цвета рапсового мёда.
Отличались от прочих и его глубоко посаженные синие, как кобальтовое стекло, глаза. Эппу они скорее тревожили, чем восхищали – слишком ярки и внезапны они были, словно два глубоких колодца посреди жарких песков, полные прохладной, свежей… но солёной морской воды.
