Длинный москвич мило улыбался, чрезвычайно довольный дегустацией.
Александр Васильевич нервным движением повесил полотенце:
– Да, придётся тебе пострадать; не только премии следует раздавать, но и колотушки. На первый раз прощается, а там… Ладно, проехали, хотелось бы мне послушать, что там накарябал Ваня.
– Васильевич, меня как в тисках сдавили, не выбраться, а тетрадь в амбаре лежит, давай начнём с кого-нибудь другого, тем более – ругать станете.
Кучак удивился:
– Почему обязательно ругать?
– Всегда получается именно так. Сначала смеются, говорят – хорошо, а потом критику наводят за грубость и беспардонность.
– Тогда о себе хоть расскажи и о чём пишешь.
– Пишу о жизни… в неприкрытом виде. А о себе – такой же, как дед по матери Лука, разведчик фронтовой.
Макс, сидящий напротив Барковича, с интересом подался вперёд:
– Значит, твоя мать Луковна, или Лукавна?
– Сам ты Хрен Чеснокович, мою мать зовут Татьяна Лукинична.
За окном накрапывал мелкий зимний дождь. Пасмурное небо должно было бы навевать грустные мысли о доме, тепле и не выпитом стакане, в крайнем случае, об уютной постели, но девять оригиналов (Тузик вновь замаячил на горизонте) вовсе не предавались унынию. Восьмёрка относилась к той категории вчерашних, нынешних и завтрашних осужденных, которые умеют создавать комфортную атмосферу вокруг себя, а Тузику, ведущему кочевой образ жизни собирателя материальных и моральных благ, некогда было задумываться о таких пустяках.
– Ладно, я готов, записывай нетленку – Вовка Самсонов, сидящий с задумчиво-отсутствующим взглядом, вернулся в действительность – для начала четыре фразы: «Выключай мозги – лишай себя ненужных проблем»; «Глупость и подлость, в отличии от ума и порядочности, границ не имеют»; «Указующий перст легко может завести в тупик»; «Мёртвая петля в редких случаях связана с трупами».
Кучак одобрительно поднял большой палец вверх. Максим, от удивления, прекратил чесаться, а Летописец бросил дрессировать глуповатого таракана, прихлопнув его книжкой.
– Теперь моя очередь – Лёша Толстоватый попросил слова – стихи.
– Только не длинные – заволновался Чернинский – места мало на листке и паста на исходе.
– Хорошо, могу покороче:
У повара Василия
Излишество котлет,
Не приложив усилия
Не сходишь в туалет
Конкурсант обвёл взглядом собравшихся в ожидании одобрения, получил его со стороны Тузика и продолжил:
Да при любой тематике,
Ответ всегда один:
Не зная математики,
Не сходишь в магазин.
После некоторой критики, Кучак резюмировал:
– Это назидательная поэзия, в стиле известной Самоцветик из классического произведения Николая Носова.
Тузик поинтересовался:
– Из какого барака этот Носов?
Летописец пошутил:
– Он давно освободился, сейчас классик на кладбище.
– Сторожем что ли?
– Классиком.
– А что классики на кладбище делают?
– Дурень! Они там…
Тузик перебил, не дав договорить:
– Понял, понял, они участки под могилы разбивают…
Больше ничего интересного в тот день не произошло, если не считать, что забредший на огонёк Шота Телавели, поведал грустную историю грузинской мафии.
Дней пять спустя, в столовской очереди выяснилось, что желающих участвовать в конкурсе набирается многовато. Решено было разделить писарчуков на два потока, для отбраковки совсем уж бездарных, а затем провести финальные состязания.
В пятнадцатом бараке, щедром на таланты, что разместился под столовой и имел некоторые отличия от остальных, выявился далеко не рядовой прозаик Юрий Лесаков. До того, никто не подозревал в нём бойкого писаку и оригинального стилиста со своеобразным языком. Он ошеломил комиссию и критиков тремя крупными произведениями: «Штольня воспаривших»; «Гусь в сметане», и «Ягодный бомж». Чернинский и Доброфобов предложили, едва прочтя неожиданную литературу, без обсуждения наградить его главной премией, но воспротивился Кучак, при одобрении Бельшевского. Критик-радикал предложил бренные мысли Лесакова тщательно отфильтровать, а уж потом выносить решение.
