Под солнцем плывут, плывут под луной
К далёким краям и странам.
Не страшен им самый ужасный шторм,
Не нужен им отдых и сладкий сон,
Всё просто и славно, если влюблён,
И всё не кажется странным.
Как-то случилось – среди бела дня
Нагнали их два чужих корабля,
На солнце клинки матросов блестят —
Готовятся на абордаж.
Чёрного герра просил капитан:
«Хочу я стать сильным, как ураган!»
«Дам тебе силу, как молодость дал,
Коль ты четвертак мне отдашь.
Если согласен, скажи: Чёрный герр,
Взываю к тебе, взываю к тебе!»
«Согласен на всё, на всё, Чёрный герр!
Взываю к тебе, взываю к тебе!»
Вернулся домой с далёких морей
Рыбак-капитан с женою своей,
Только ему не откроют дверей —
Боятся хуже проказы.
Жена холодна и бледна как смерть,
На капитана всем страшно смотреть:
Два рога козлиных на голове,
В глазницах два жёлтых глаза.
К Чёрному герру он снова воззвал:
«Зачем мне рога твои и глаза?!
Верни мне лицо, верни, я сказал!
Вот, четвертак твой, держи!»
И капитан полез за монетой
Но понял – больше в кармане их нет.
«В море последнюю отдал ты мне,
Последнюю часть души.
Сказал мне, сказал мне, сказал: Чёрный герр,
Взываю к тебе, взываю к тебе!
Согласен на всё, на всё, Чёрный герр!
Взываю к тебе, взываю к тебе!»
Собака
Ой, ты же, девка, дура дурой,
Пошто пошла одна к кургану,
Зачем просила волчью шкуру
У старой знахарки упрямо?
Ой, ты же, девка, дура дурой,
Пошто тащилась через чащу,
Где повстречался знахарь хмурый,
У коего рогатый – пращур?
Ой, ты же, девка, дура дурой,
Зачем черпнула из колодца
Воды зеленовато-бурой,
Что мёртвой у людей зовётся?
Ой, ты же, девка, дура-дурой…
Зря полюбила волколака!
Сидишь с хвостом, одна, понуро.
А он к другой ушёл, собака.
Голоса
Без короля и мужа,
без пастыря, отца,
мы кружим, кружим, кружим,
вселяем ужас в души,
любовью жжём сердца.
…
Болят колени, устала спина,
кудри выбились из-под чепчика,
но так упорно молится она,
плачет о том, что была рождена
такой трусливой, слабой девочкой —
не слышит всё небесные гимны,
а слышит только их томный шёпот —
пугающий её и любимый,
рождающийся в тёмных глубинах
чащоб. И оседает как копоть
на сердце её молитва лесов,
молитва холодных от влаги трав,
молитва свободы – их главный зов,
звенящий погромче колоколов
в её голове. Пропадёт с утра,
затихнет он, и дневные труды
её займут до заката опять.
Муж нелюбимый ей до тошноты,
работа тяжёлая. Темноты —
манны небесной останется ждать
уставшей, разбитой, грустной, больной
и красоту потерявшей быстрей,
чем думалось ещё тогда, давно,
в детстве… И снова ночь, снова темно,
снова молиться, всё злее и злей,
чтоб голоса становились громче,
чтоб за собою звали и звали.
Она уже точно уйти хочет,
прямо сейчас, среди этой ночи,
лишь бы унять всю боль и печали.
Она напевает их песню. Как будто случайно.
Без короля и мужа,
без пастыря, отца,
мы кружим, кружим, кружим,
вселяем ужас в души,
любовью жжём сердца…
…
Поют ей голоса:
здравствуй, наша сестра!
Драуг
Я ушёл в мир Хель, Ингрид, навсегда —
я не человек теперь, но буду бродить по людским следам
быком без шкуры, лошадью с перебитой спиной, большой кошкой…
Может, во снах ты увидишь мою фигуру,
я так хочу, чтоб ты говорила со мной, хоть редко, хоть немножко.
Гляди на мой облик в тумане, но не подходи ближе,
пусть тебя не обманет мой голос, он стал тише и ниже,
будто из-под земли звучит, из-под камней.
Но не зови с собой, не ищи по следам, не рвись ко мне,
я сам приду, когда взвоет Гарм на весь Хельхейм.
Я буду драться не как эйнхерий.
