На суде женщина только плакала. На последнем заседании, перед угрозой смертного приговора, сломленная и смирившаяся со стыдом огласки, она рассказала, как муж изменял ей, побоями и угрозами расправы добиваясь покорности и молчания. Он же, в свою очередь, с холодным спокойствием заверил суд, что это именно супруга не блюла семейную честь. Что она тащила в постель всякого приглянувшегося мужика, а добропорядочный муж тем временем дрожал как осиновый лист, опасаясь каждого глотка кофе и каждой ложки супа. Итог, впрочем, был один: обоих приговорили к смертной казни. Ведь среди присяжных не было никого, кто знал бы всю «биографию» аптекаря, да и те немногие, кто помнил беспризорника-убийцу из закоулков, не смогли бы представить суду ни единого доказательства своей правоты.
Молодой художник передёрнул плечами, то ли ёжась от посвежевшего вечернего воздуха, то ли размышляя над услышанным. Старый нежилой дом с тёмными окнами теперь казался в апрельских сумерках мрачной глыбой, вросшей в склон холма. Лодочник покосился на молчащего соседа, и заговорил всё тем же размеренным, бесстрастным голосом:
– Его казнили в начале апреля, на Градской площади. За фальшивомонетничество, как преступление против государства и императора, полагалось четвертование и заливание в горло расплавленного свинца. Палач с учениками работали умело. Даже лишившись рук и ног, аптекарь ещё жил – и вопил, а толпа неистовствовала, опьянённая видом крови…
Художник снова то ли вздрогнул, то ли поёжился от холода. Мужчина, вертя в руках погасшую трубку, продолжил чуть глуше – словно ему неприятно было пересказывать страхи давно минувших дней:
– Её продержали в темнице ещё месяц, и весь месяц она рыдала и молила о помиловании, но магистрат остался глух к её просьбам. Когда дочь аптекаря вывели на эшафот, толпа возмущённо заголосила: вместо арестантского рубища на ней было обычное платье, хотя и очень скромное – впору служанке. К тому же, вопреки обычаю, палач не остриг ей волосы. Свободно распущенные по плечам, они обрамляли лицо той, что была одной из самых красивых девушек, и стала одной из красивейших женщин в Городе. Недовольные вопли стихли сами собой. Печальная, уже не плачущая, она взошла на эшафот, и многие в тот момент готовы были поверить в её невиновность. Когда взлетел и опустился тяжёлый меч, над Градской площадью повисло гробовое молчание, какого не бывало ещё при казнях. А палач снова пошёл наперекор обычаям: вместо того, чтобы показать отсеченную голову толпе, он бережно поднял её и, презрительно повернувшись спиной к людскому морю на площади, бережно уложил в подготовленный гроб. Затем туда же подмастерья опустили тело, и крышку тут же заколотили.
– Жуткая история, – молодой человек рассеянно смотрел по сторонам на гуляющих по аллее горожан, словно только что очнулся от долгого сна. Ему казалось, что он годы и годы блуждал по давно не существующим закоулкам Города среди людей, от которых на земле уже не осталось ни имен, ни горстки праха. Но теперь вокруг снова был апрель, и нежно поблёскивали газовые фонари, разливая над липовой аллеей тёплый золотистый свет. Недостаточный, впрочем, чтобы полностью отогнать вступивший в свои права вечер, и потому верхние этажи бывшего дома аптекаря тонули во мраке. Только на тротуаре возле него неподвижно сидела на месте маленькая и сгорбленная фигура нищего старика, всё тем же застывшим взглядом смотревшего куда-то поверх городских крыш, на холм с королевским дворцом.
