Он нарочито неторопливо натянул вытертые до белизны джинсы, закурил, глядя в окно, – а рука вздрагивала. Вот так курить, едва с постели, он тоже стал недавно.
За окном сияло раннее, умытое ночным дождём утро. Под шелест дождя ему снился сухой шорох песка. Пустыня… Это его жизнь стала пустыней, когда он осознал, как пуста его жизнь без неё. А сердце уже толкалось, торопило.
Он снимал ткань с холста осторожно, будто боялся оскорбить грубым прикосновением… Нет, ему не приснилось, и бесследно ушёл напрасный страх. На холсте она, женщина из снов.
– Здравствуй, любовь моя, – шепнул он.
Отчего-то на холсте глаза её были усталыми, с печальным упрёком.
Стол покрыт большими листами. Вчера до полуночи он снова и снова рисовал её. Безжизненная бумага оживала, едва возникала на ней линия нежного абриса. И уже по своей прихоти струилась лёгкая прядь. И будто сами собой ложились скорбные тени в уголках рта. Карандаш не рисовал – лицо уже существовало на листе, карандашный штрих лишь проявлял, делал его видимым. Он вернулся к портрету на холсте. Губы её, детски припухлые, были нежными, чувственными; казалось, что от них исходит тепло. Невесомо касаясь, он тронул их. И на короткое мгновение и вправду почувствовал тепло… Но нет. Только холодные краски на холсте.
– Дождись меня. Потерпи ещё чуть-чуть. Я тебя найду. Без тебя я просто умру, правда.
Он подошёл к зеркалу, откинул со лба тёмные волосы, провёл пальцами по щеке, по твёрдому подбородку. В зеркале он снова встретил её взгляд с холста.
– Ты узнаешь меня? Или будешь так же горда и недоступна в своём несчастье, как в этих странных снах? Узнай меня!
Лицо ферраха было иным, но что-то неуловимое делало их поразительно похожими. Как были похожи шрам ферраха и белая тонкая линия на его правом предплечье. Все принимали её за шрам, а она была от рождения.
– Где ты, свет мой ясный? Кто ты? Тебе плохо, у тебя беда, я знаю. Я так много о тебе знаю! Но где ты, как тебя зовут? И кто сейчас с тобой рядом? Кто бы ни был, он с тобой не по праву.
Вчера, когда поезд уже тронулся, он рассеянно и устало смотрел на перрон. И вдруг из людской толпы взгляд выхватил тонкую женскую фигурку, и глаза её опалили отчаянием. Её глаза! Ошеломлённый, он рванулся к окну сквозь скученную массу раздражённых, усталых людей, как сквозь пустое пространство. Но взгляд тщетно метался по ускользающим назад лицам, потом поезд нырнул в темноту тоннеля. И всё же! Он знает теперь наверняка – она есть, она где-то рядом! Она пришла к нему из снов. Сначала на холст. Теперь – в жизнь.
«Она, та гооруни, сказала: счастье придёт к вам… но не скоро. Разве это „не скоро“ ещё не настало? Судьба не может быть так жестока! Я нужен тебе, я знаю. И я не боюсь твоей беды, я смогу защитить тебя от любого несчастья. Я смогу, любимая моя, – заклинал он неизвестно кого, судьбу, может быть. – Пусть мои плечи секут колючие пески чёрных бурь – я укрою тебя…»
И вдруг глаза его расширились от внезапного проницания – пески? ах, если бы…
…Обнажив до пояса, их привязали к коновязи на городском базаре, где казнили грязных конокрадов – лицом друг к другу. Первый свист хлыста бросил её к нему, она вжалась, будто искала защиты. Не кричала, только вздрагивала всем телом. А он, не чувствуя собственной боли, срывал голос, видя как страшно вспухают багровые рубцы на её коже, брызжут кровью…
– Помоги мне, – сказал он хрипло, преодолевая спазм в горле. – Выйди сегодня навстречу, мой ясноглазый ангел. Разве не оплатили мы встречу прошлой смертью – одной на двоих?
