– Кульминация, – поправляла Саша, хотя знала, что и впредь отец будет коверкать термин. Саша кивала на все отцовы замечания, наливала себе чаю и терпеливо ждала на кухне, пока мама дочитает до конца главы или иного места, где ей казалось логичным остановиться.
«Почитать родному человеку, – горько усмехалась Саша, – это, конечно, хорошо, но почему-то мне – человеку с образованием – мама никогда своих романов не читает. Неужели опасается критики?»
Насчёт отца всё понятно: он никогда и в грош не ставил то, чем занимается Саша. Подойдёт, через плечо глянет, спросит:
– А вот это слово ты почему зачеркнула?
– Видишь, папа, тут написано «поднимается вверх»? Это – плеоназм. Подниматься можно только вверх, а падать – только вниз. Уточнения не требуются.
Виктор, если бывал трезвым, только кивал, но случись ему выпить, он затевал долгие споры на тему: «Говорить можно и нужно так, как всякому хочется».
– Говорить – да, а писать надо грамотно, – спорила Саша, понимая, что обсуждение бессмысленно.
– И писать можно, как хочется. А то ходят кругом всякие занозы с красным карандашом, вроде тебя! Указывают! Черкают! Ерундой занимаются!
Выйдет из комнаты, а Саша после его слов читает текст ещё более тщательно, чтобы сделать свой труд хоть немного весомее.
К сожалению, Виктору не требовалось много алкоголя, чтобы серьёзно поменяться. Агрессивным он не был никогда, но бокал коньяка мог вызвать в нём три настроения, одинаково Саше неприятных: уже однажды упомянутую игривость и весёлость, или стремление оспаривать даже то, что не вызывает сомнений, или удушливую слезливость и сентиментальность. Спорил он ожесточённо, хоть и тихо, доказывая, что Земля – плоская, сажа – белая, а соль – сладкая. И спорил только потому, что так ему сейчас хотелось. Напомнишь наутро его же собственную вчерашнюю точку зрения – он от неё открестится и с самым невинным видом заверит, что подобного никогда не говорил и не считал. Ещё грустнее было от того, что спор обычно не подкреплялся аргументами. Чаще Виктор Владимирович просто повторял с монотонной интонацией одну и ту же фразу на все доводы оппонента:
– А я считаю что, ты не прав.
Он не кричал, не пускал в ход кулаки, но тем не менее мало-помалу все приятели отказались вести с ним беседы и выпивать.
В минуты сентиментальности он негромко пел песню «Чёрный ворон», плакал и думал о чём-то, никому, кроме него, неведомом, никогда в эти мысли никого не посвящал и потому выглядел особенно жалким. Но у Саши не возникало желания утешить. Может быть, когда-то прежде, но не теперь, когда всё это видено уже сто раз.
И наконец, если глоток коньяка вызывал игривую весёлость, Виктор мог ворваться в комнату к Саше, стоять, покачиваясь – ему хватало и одного глотка, чтобы перестать крепко держаться на ногах, – и восклицать, глядя на Ульяну:
– Тёщщщенька! – при этом он заискивающе улыбался, прыгал интонациями то вверх, то вниз и бравировал этим явно незаконно присвоенным себе титулом зятя. – Тёщщщенька! Не желаете ли отведать ужина?
Почему простое слово «поужинать» казалось ему недостаточно французским, никто бы не мог ответить. И почему ужин нужно непременно «отведывать»? Была у Виктора Владимировича ещё одна лексическая привычка, которая Сашу раздражала: он всегда произносил слова «завтра» и «послезавтра» с «о» на конце и неизменно эту «о» нарочито выпячивал.
– Так, когда я работаю? Завтрооо и послезавтрооо!
