В корректурах он выискивал не столько типографические ошибки, сколько свои проскользнувшие мимо огрехи в словах и в целых мыслях, благословляя судьбу, что Сергей Тимофеевич, прямая противоположность Погодину по части приобретательства, считал своим священнейшим долгом соблюсти для него мертвую тишину и в чрезмерности своей страсти воевал с малейшим шумом и шепотом в доме.
Тем не менее, стоило ему отлучиться для отдыха по бульварам, запереть корректуры и рукопись в стол, взявши с хозяина слово, что к свертку не прикоснется никто, и нечаянно воротиться с дороги, что-нибудь позабыв, передумав бродить или просто-напросто не застав дома Степана, с которым частенько договаривался отправиться на гулянье или к кому-нибудь в дом и который никогда не имел терпения подождать его пять минут после договоренного часа, как заставал он Сергея Тимофеевича, человека почтенного, и всё большое семейство в страшном волнении, с искаженными лицами и со страхом в помертвелых глазах, всем своим затормошенным видом указывая ему, что это самое честное-пречестное слово нарушено в один миг ради греха любопытства и что русское хорошее образованное семейство только что расположилось читать, да вот незадачливый автор им помешал.
И он поневоле возвращался в мансарду Погодина, как в какой-нибудь глухой каземат, где истязалось дыбой и крючьями не бренное тело его, о бренном теле его заботились там хорошо, а где истязалась не переставая душа. Временами Михаил Петрович бывал ему страшен. Тогда представлялось ему, что в его лучшего друга вселился дух тьмы, дух боязни, смущения, сомнения, какого-то раздражительного отрицания чуть не всего. Самый вид Михаила Петровича, худого, с короткими волосами, какие у нас предписаны уставом чиновникам, в небрежном поношенном сюртуке, с сухими глазами, озабоченный мрачный, наводил на его душу уныние, от которого руки опускались писать. Тогда он по целым неделям искусно избегал встречи с ним.
Однако, живя в его доме, не мог он слишком почасту думать о нем. И вот, отведя от рукописи глаза, призадумавшись над неточностью мысли, над корявостью слога, которые прежде пропустились при внимательном чтении, он вдруг, на месте героев своих, видел это озабоченное сумрачное лицо, и начинало казаться тогда, что какая-то непостижимая сила закрутила меж ними какой-то посторонний безжалостный вихрь, в котором грубо, в смысле даже буквальном, искажался всякий поступок его и топорное значение придавалось его всякому слову.
Им овладевал почти ужас. Он доходил до полной уверенности, что и сам он Михаилу Петровичу тоже представлялся одержимым нечистой какой-нибудь силой. Ему так и слышалось, как Михаил Петрович, в минуты уединения и размышлений, какие приключались и у него, прикладывает к нему именно то, в чем не признается даже, может быть, никому из живых и что возможно приложить к одному только подлейшему лицемеру, уж если прямо не к исчадию ада, поскольку уж и об этом речь завелась.
Несколько раз предполагал он переговорить с Михаилом Петровичем, сознавая и чувствуя, что всё дело можно было бы изъяснить такими простыми словами, какие были бы понятны ребенку. Однако, едва начинал говорить, как изъяснения удерживались целой кучей приходивших в голову других изъяснений, изъяснений душевных, но и этим последним не дозволяло излиться вдруг налетавшее негодование при одной мысли о том, против каких подлых подозрений он должен оправдываться и перед кем? Он должен был оправдываться перед тем человеком, который должен бы был безоговорочно верить одному слову его, не требуя и не дозволяя меж ними никаких изъяснений.
