Слеза чемпионки - страница 2

А еще мне сказали, что теперь в Книгу рекордов Гиннесса надо заносить мое достижение. Я возразила, что туда уже вписаны другие герои – двукратные олимпийские чемпионы Белоусова с Протопоповым. Я стала известной в спорте личностью и вообще, можно сказать, личностью, после того как именно над ними одержала победу. Сама же я ушла из спорта, ни разу не уступив никому своего чемпионского звания. Но чтобы рассказать об этом, надо вернуться назад – страшно сказать – более чем на полвека.

Мой папа, Константин Николаевич Роднин, родом из Вологды. Точнее, из деревни Янино, расположенной прямо под Вологдой. Теперь она уже поглощена городом. Меня туда очень маленькой возили к бабушке. Там до сих пор живет папина сестра тетя Надя. Они все – и бабушка, и двое ее детей – удивительно похожи друг на друга. Папа рано остался сиротой: мой дедушка служил на железной дороге и на работе погиб. Бабушка Варвара детей поднимала одна.

Конечно, больше всего нами – Валей и мной – занималась мама. Причем в первую очередь Валей, потому что она старшая. Я помню две поездки, когда была совсем маленькой – сперва к одной, потом к другой бабушке. К бабушке Варваре в Вологду меня привезли ненадолго, и что мне там больше всего запомнилось – это коклюшки. На них мне бабушка показывала, как плетут знаменитые кружевные воротнички. Коклюшки – небольшой валик, где к каждой палочке привязывается нитка. И потом с их помощью плетется рисунок. Я очень хорошо бабушкино рукоделие запомнила, тем более что потом у нас, девчонок, чуть ли не самым большим украшением на наряде считались вологодские кружевные воротнички, которые бабушка сплела и моей сестре, и мне, и маме… Мы подрастали, и с одного платья эти воротнички переносили на другое. Кстати сказать, самое первое мое «фигурное» платье – не то, конечно, в котором я впервые выступала на соревнованиях, а то, в котором с Улановым на чемпионате каталась, – и было украшено бабушкиными вологодскими кружевами.

Ни вышивки, ни блесток – ничего на нем не было, просто на бирюзовое платье, которое покрасили в мастерских Большого театра, мама нашила бабушкин воротничок, и мой костюм выглядел вполне достойно.

С папиной мамой я как-то сразу сошлась характером. Папина мама была очень худая, очень строгая, но при этом я ее очень любила. Потом она много раз приезжала к нам в Москву. Так как из всей родни и многочисленных друзей только мы жили в Москве, то столица для них начиналась с нашего дома. Я за все детство не помню, чтобы у нас никто не жил. Все время гости из провинции останавливались в нашем доме. Гостиниц тогда почти не было, поэтому если приезжали в другой город, то останавливались у родственников, знакомых, а нередко у знакомых знакомых. И все время у нас на полу кто-то спал, а кто-то еще и на раскладушке размещался.

У бабушки я гостила одна. Папа меня привез в Вологду, оставил на какое-то время, потом забрал обратно. Наверное, у меня остались от этой поездки четкие воспоминания потому, что в те времена мы совсем не путешествовали и каждая такая поездка откладывалась в памяти надолго. Но с другой стороны, уже так много лет прошло, что всякие подробности стерлись. Помню огород в деревне, как мы в нем копались, и мне сейчас кажется, что довольно неплохо там время проводили.

Но сначала я попала на Украину, в Старый Оскол – к маминой маме… Мы их так и звали: мамина бабушка, папина бабушка, а по именам почти никогда. Однажды мы к ней приехали, – думаю, что это был год 1954—1955-й. Мне пять или шесть лет. Долго тряслись в поезде. Это были, естественно, плацкартные вагоны. Народу в них – до дури. Когда сошли с поезда, то не увидели никакого перрона, все совсем не так, как в Москве, даже не было вокзала. Аккуратно так сошли на землю. Нас повезли к бабушке в село. Мы добирались на телеге. Наконец доехали. Естественно, меня стали кормить, так как я весь день ничего не ела. (Я всегда плохо ела и только взрослой спортсменкой узнала, что такое аппетит.) Наверное, у мамы осталась какая-то еда, которую берут с собой в поезд – разные бутерброды, жареная картошка в банке. Когда мама стала разворачивать еду, дети маминой старшей сестры буквально замерли, затаив дыхание. Сколько лет прошло – пятьдесят, если не больше, но это навсегда врезалось в память: их взгляды, то, как они смотрели на белый хлеб – они же его никогда не видели.