Слушать обмен мнениями между противоборствующими сторонами было не очень приятно, и Виктор поспешил увести Настю подальше. Их провожало затихающее обиженное бормотание и полный надежды мат служителей закона.
Над лежащей внизу Москвой висело облако обыденного серого смога. Золотились купола Новодевичьего, сквозь дымку кое-как виднелся Иван Великий. Справа копошились люди на ремонте метромоста. Над ними катились машины, как деловитые букашки.
– Витя, мне уже пора, – опомнилась Анастасия. – Мне еще очень много делать.
В голосе ее, однако, недоставало решительности.
Виктор посмотрел на нее. На нее давно никто так не смотрел.
– Витя, ну мне правда пора, – просительно сказала Настя, глядя на молодого мужчину. – У меня завтра семинар…
– У тебя завтра я.
– Ты много на себя берешь, – сказала она. Но в ее голосе недоставало уверенности.
Блестели окна гостиницы «Юность». Или бывшей гостиницы – Анастасия не знала, что там сейчас. Рядом не менее активно отблескивал кубик офиса французской косметической фирмы.
По реке проплыл еще один – издали уже очень уютный – пароходик, морща за собой воду.
– Я беру на себя тебя, – сказал Виктор, стоя чуть сбоку и за спиной. Она не видела его лица.
Было тихо и сонно. Начинало темнеть. Шпиль Университета осветили прожекторы, и он вонзился в небо, как ракета. Когда-то они гуляли здесь. И валялись в траве в этом то ли парке, то ли лесу между университетским стадионом и Воробьевыми горами…
Он слишком уверенно сказал… Тем более она не должна растаять сегодня. Он слишком уверенно ведет себя. Но это он не узнал ее в метро…
Где-то на деревьях попробовал голосишко соловей. Анастасия вдруг замерла:
– Ой, Витя… Я так давно не слышала соловья!
Это было чудо какое-то. Откуда он взялся тут, в Москве?
Виктор посмотрел на нее. Настя затаенно улыбалась, подняв лицо.
Трава под деревьями была густой и пахучей. С этой полянки соловья было слышно отчетливо.
Настя села в траву по-турецки. Виктор повалился рядом с ней. Сорвал травинку, поднес к лицу, растер между пальцами. С наслаждением вдoxнyл запах зелени.
Соловей пел, казалось, только для них.
– Настя, – глухо позвал Виктор.
– Ты нашел наконец, что сказать мне? – отозвалась она.
Зря. Зря – так. Но он был мужчиной. А она привыкла так разговаривать с мужчинами.
– Я не искал.
Пауза.
– Я просто помнил.
– Ты помнил – что? Меня ведь ты не помнил…
По левой штанине его джинсов деловито ползла божья коровка. На полпути она остановилась, расправила крылышки и пропала.
– Ты не вернешься, сказала ты тогда.
– Ты меня не любишь, сказала я тогда тоже.
Боже, зачем она упрямится! Ведь все эти годы она ждала его!
– Да. Ты сказала так…
Он взглянул на нее черными, будто вода в колодце, зрачками.
– Ты была права. Я не чувствовал боли тогда, в Серебряном Бору. Я чувствовал потерю, но боли не было. Я словно сидел на чужом месте в кино, и тут пришел контролер и согнал меня. Я освобождал место возле тебя тому, кто мог любить тебя сильнее. До боли.
В душе у Анастасии будто что-то упало, нечто давно накренившееся, и разбилось.
– Мне казалось, что и ты не меня любила. А то, что создала из меня в своем воображении. Любила мечту свою… Поставила меня на определенное место в душе… а место оказалось чужое…
Какие же мужики дураки! Даже самые проницательные!
Он… да, он верно уловил то, что было в ней вначале. Да, она немножко создала его в себе – и затем завоевывала шаг за шагом.
