– Ух, ты! Надо же, как повезло! Сам Мельштейн… – изобразил на лице восхищение, хотя слыхом не слыхивал о профессоре. Знаю цену сказкам о местных «светилах» медицины. Молву о себе как о кудесниках раздувают, но всё равно те, у кого есть деньги, предпочитают лечиться за границей. И дешевле, и надёжнее.
– А этот врач – его ассистент? – осторожно спросил. Было непохоже, чтобы столь молодой парень оказался профессором Мельштейном. Хотя, чем чёрт не шутит. Сейчас за большие деньги можно и академиком стать чуть ли не в отрочестве.
– Он не врач, – снисходительно поправила меня сестричка. – Интерн Лёвушка Матюхин.
– Скажите пожалуйста! – теперь уже почти искренне восхитился я и покачал головой. – А впечатление производит как минимум опытного хирурга… Далеко пойдёт.
Я кивнул медсестре и постарался побыстрее выйти из отделения на лестничную площадку. Пришлось приложить максимум усилий, чтобы в голосе не прорезался сарказм. Причём старался не ради сестрички – главное, чтобы Рыжая Харя его не почувствовала. Шуток она не понимает, уловит моё негативное отношение к Лёве Матюхину и может интерна в бараний рог в буквальном смысле скрутить. А ни мне, ни, тем более, Владику, это сейчас вовсе ни к чему.
Городское отделение УБОП располагалось в старом двухэтажном здании как бы не тридцатых годов – сером длинном сооружении с узкими окнами, без балконов и архитектурных излишеств. Весьма непрезентабельный дом, а решётки на окнах и понимание, какое учреждение здесь находится, вызывали совсем уж гнетущее впечатление. Стоял дом на тихой улочке с красивым названием Листопадная, скрытый от глаз редких прохожих зеленью молоденьких берёзок и декоративных ёлочек небольшого сквера. Вероятно, милицейское начальство специально выбрало столь уединённо расположенный дом, чтобы не афишировать сотрудников УБОП.
Я предъявил паспорт в бюро пропусков, и сержант, знакомый по прежним посещениям управления, без лишних слов выдал заказанный на меня пропуск. При этом он смерил мою фигуру столь пристальным взглядом, будто мне давно полагалось быть в наручниках и под конвоем. Весьма бдительный страж порядка, хотя можно дать голову на отсечение, что меня не помнит. За месяц воды утекло не меньше, чем перед его глазами прошло таких, как я, – как подозреваемых, так и обыкновенных свидетелей.
Электрические часы на стене в вестибюле, сохранившиеся, похоже, со сталинских времен, показывали двенадцать двадцать, и я облегчённо перевёл дух. Не знаю, как относится к опозданиям следователь Серебро, но вряд ли лучше, чем следователь Оглоблин. Одним миром мазаны… К тому же и кабинеты их рядом – на пропуске был указан двести пятнадцатый, а Оглоблин, насколько помню, занимал двести четырнадцатый.
Поднявшись по обшарпанной лестнице на второй этаж, я зашагал по скрипучим половицам полутёмного коридора, освещаемого лишь естественным светом из зарешёченного окна в торце здания. Странно, но коридор был пуст – никто в ожидании вызова не томился на стульях вдоль стен, да и конвойных нигде не было видно. Никак милиция всех преступников переловила и теперь почивала на лаврах.
Двести пятнадцатый кабинет оказался не рядом, а напротив кабинета Оглоблина, и я невольно поёжился. Из кабинета в кабинет два шага шагнуть – то-то будет, если Иван Андреевич к Николаю Ивановичу во время моих показаний вздумает заглянуть. Сигаретку, скажем, стрельнуть, или словом перемолвиться. Попаду под перекрёстный допрос – мало не покажется. Совсем в другом свете предстанет перед Оглоблиным дорожно-транспортное происшествие с господином Популенковым.
