«Почему всякий американский интеллектуал мечтает о своей Лолите, пуская слюни каждый раз, когда представляет, как будет лапать своими пальцами нежное детское тельце, пахнущее клубничным мылом и какой-то особой безгрешной чистотой нераспустившейся еще почки на ветке древа жизни, связав прошлое и будущее посредством своего не успевшего еще созреть лона, которое ненасытный глумливый пахот стремится первым осквернить своими жадными прикосновениями? Он наверняка кончает не от физической близости с ребенком, а от самой мысли, что он оскверняет самое святое, что есть у человека, – будущее материнство. Интересно, знает ли его супруга, чем он занимается каждый четверг вот уже десять лет, с тех пор как дочь оставила их, уехав искать счастья в Нью-Йорк и так и пропала из их жизни, ограничиваясь лишь рождественскими открытками без обратного адреса? Почему? Или он тоже ее растлил, как какой-нибудь Гумберт?» – с нескрываемой брезгливостью разглядывал Адам перекатывающиеся желваки под желтой кожей усталого лица жирного американца, на которого с легким презрением и грустью смотрела его флегматичная жена; для нее он был большим ребенком, которого она воспитывала каждый день.
Ее мать, одутловатая, бесстыдно молодящаяся, крашеная блондинка неопределенного возраста с неестественным румянцем на пухлых щеках внимательно изучала стоящее перед ней блюдо салата с морскими гадами, громко восхищаясь его аппетитным видом и одновременно поучала беззастенчивого зятя не чавкать во время еды, совершенно не заботясь о том, что ее визгливый голос мешает слушать музыку остальным присутствующим за столиками вокруг.
Адама нисколько не волновало, почему он знает про дочь,– ведь о ней американец сейчас не думал, весь занятый поглощением десерта и мыслями о будущей прибыли,– но его немного пугало то, что эта его способность проникать на темную тайную сторону человека позволяет ему сейчас видеть любого мужчину во всем неприглядном свете его самых низменных желаний.
«Неужели и я сам такое же грязное животное, стремящееся любой ценой добиться с женщиной близости? И все мои мысли лишь словесные поллюции, призванные облечь мои домогательства чужого тела или половые девиации в пристойную форму самооправдания собственного бытия? Неужели сила слов для нас настолько велика, что способна легко предложить и оправдать любую удобную нам мораль, идущую даже вразрез со здравым смыслом, лишь бы удовлетворить наше собственное эго? А почему бы и нет? Ведь живем же мы ради получения удовольствия. О да, черт побери, о да, черт побери. Ведь я сам сейчас – центр чужого удовольствия, и это мне нравится. Господи, я всемогущий, как Господь Бог. Нет, вру, я сильней: в отличие от Бога я имею телесную красоту, которой могу соблазнить каждого в этом городе, – ради того, чтобы меня трахнуть сейчас, любой продаст мне свою душу, – ликовал он, слушая визг американки, гогот ее дочери и зятя, ягнячье блеянье французов и звуки фортепиано и баяна, складно щиплющие людские души на сантименты под аккомпанемент скрипки и виолончели, под звук гитары и гобоя, – Жизнь сама нащупает меня, чтобы использовать в своих целях. Где тот шанс, который подарит мне приключение на всю оставшуюся жизнь, если не считать того, что уже сегодня со мной случилось? Но это не в счет. Это не в счет. Господи, черт побери, кто-то пригласит меня сегодня, чтобы я потерял невинность?»
