Слышу - страница 9

Так бодро размышлял доктор, уплывая мыслями к вечернему горизонту и попивая дорогой коньяк в гостиной добротного дома. Колхозник и его сестра сидели тут же, размягченные алкоголем, и ненастойчиво бранились.

«С милой рай в шалаше, а с немилой – во дворце», – обрабатывал себя доктор, поглядывая на вышедшее из берегов терпимости тело. Харибда. Скала. Богиня. Дубина.

«Таких баб надо брать нахрапом, – деловито рассуждал он, приятно удивляясь смелости своего сумбурного решения. – Хороший коньяк. Ошарашить, огреть по затылку пылкостью чувств, оглушить массу целлюлитную и не давать прийти в себя. Хватать за руку и просить отягченное липидами сердце. Тут же, при брате, грохнуться на колени и оказать ей честь, если уж на то пошло. А то так и помрет девой. Впрочем, – взглянув на нее, – все равно помрет девой. Разве что с силиконом…» А потом, как утрясутся страсти, станет доктор семьей, откроет новый счет в банке, заведет практику – и рубанет правду-матку этому колхознику. Что-нибудь вроде: «Он обречен, ничего сделать не могу. Глухота неизлечима».

«Впрочем, как и ваша слепота», – додумал он. Ведь это надо же быть таким валенком! Огромные деньги, прибыльное хозяйство, а лезет на рожон. «Не в нашей стране, – налил доктор себе еще стаканчик. – Не в нашей стране, уважаемый. У нас голос имеет только Он и народ. А Он и есть народ. А народ – это коровник. Мыку много – дела мало. Да и мыку мало. А в коровнике дояркой – тоже Он. Доярец, то есть. Дояр, доярк…»

Доктор запнулся на неудобоваримой грамматике и потерял путеводную нить мысли, попахивавшей отменным коньяком.

«Не люблю молоко», – загрустил Вадим Михайлович, что было вполне понятно ввиду его лактозной непереносимости. Одним отчаянным глотком он допил алкоголь и решительно повернулся к женщине. И в это мгновение, как назло, расстроив его сумасбродный план, в комнату влетел хозяйский сын.

– Скажешь, где? – допытывался Ой-дк.

– Нет, – решительно пробил на бумаге орган. – Вырастешь – сам узнаешь.

– Я вырос, – обижался Ой-дк.

– Нет, – отрезал орган.

Охотник вздохнул, но спорить не стал.

– Я тарелку разбил и не услышал. Нехорошо получилось. Покажи, пожалуйста.

– Настраивайся: тональность «к (».

«Ъ\ъ\ъ\ъ\ъ\ъ \ъ\ъ\ъ\ъ\ъ ъ\ъ\ъ\ъ\ъ\ъ».

«1ттттттт-z».

Он увлекся: слушал и записывал, записывал и слушал, слушал и…

«Эюй! т!» – окликнули его настойчиво.

– Что это? Бабушка зовет? – заволновался Ой-дк. – Я пойду?

– Подожду, – позволил орган.

Охотник поспешил в оранжерею.

Бабушка не спала. Белая, как бумага, голова ее слабо крутилась на морщинистой шее.

– Вот ты. Садись, – быстро зашептала она. — Конфет нет?

Ой-дк протянул пакетик карамели. Не забыл.

– Разверни и положи бабке в рот. Только не роняй на одеяло – слипнется. И себе возьми.

Ой-дк сделал, как его просили, и бабушка зачмокала, прикрывая от удовольствия птичьи глаза. Наконец, запихав конфету за щеку, она повернула маленькую голову к внуку и заявила:

– Все готово. Я еду.

Охотник понимающе кивнул.

– Насовсем.

– Не страшно? – прошептал он.

– Страшно, что не доеду, – скривилась бабушка. – А что делать, Ой-дк? Меня там ждут. Здесь я не нужна.

У охотника навернулись слезы, он схватил узкую ладошку.

– Ты не бойся, я тебе открою, но ты не торопись. Там надо прибрать, комнаты приготовить, чтобы много света, тепла, карамели, чтобы все красиво, как дома, – глаза ее светились, голова возбужденно тряслась.

–