– Мой будёновец! Вижу по росту, весь в меня!
Хотя сам шапкой, которую не снимал даже летом, не доставал внуку до подбородка. Все в деревне, да и не только в ней, уважали старого за то, что он прошёл всю войну не в обозе, а на передовой и имел множество наград, заработанных своей кровью. Но знали и его слабость. Очень уж дед, любил выдумывать всякие небылицы. За глаза многие называли его «Андерсен», потому что от сказки они мало чем отличались.
– Эх, унучек! Вот ты зовёшь меня домой. А иде он,
Размышлял вслух Тимофеевич.
– Как говаривал мой штурман: «Мне небо заменит дом, а эскадрилья —родную семью».
– Деду?
Перебил его один из подростков,
– Ты же прошлый раз говорил, что танкистом был.
– Молчи, стервец! Не лезь наперёд батьки. Кем я был, не твово ума дело. Лучше слухай да на ус мотай. Помню, было это под Смоленском…
Начал свой рассказ старый вояка:
– Только мы с еродрома поднялись на ероплане, к нам на хвост «месс еры» сели. Мы туды, сюды. Куды деваться? А фашисты свинцом поливают, как водой с трансбоя. Тут я принимаю решение: «В бой не вступать! Задание важное, ответственное – доставить срочный пакет», а их, как комаров на лампе, тьма тьмущая! Внизу речка текла, а над ней мосток. Я не сплоховал и камнем кинулся вниз, под мост то есть. Включил «нейтралу» и битый час простоял так. Ждал, пока все разлетятся.
Здесь молодёжь не выдержала и засмеялась так, что в соседних домах собаки, испугавшись, залаяли. Дед, воспользовавшись образовавшейся паузой, вынул из кармана фуфайки четвёрку с мутной жидкостью, освободил её от самодельной пробки, сделанной из клочка газеты, и на четверть опустошил бутылку.
– Дальше-то что?
Успокоившись, наперебой стали просить рассказчика ребята.
– А что дальше? Я «заднюю» включил, потихонечку из-под моста вылетел, гляжу вокруг никого. Втыкаю «переднюю» – и пошёл, пошёл… За ето мне медаль дали.
Ребятня снова засмеялась.
– Дедуш! Расскажи, как ты в разведку за «языком» ходил.
– И ето было!
Тимофеевич, отглотнув ещё из четвёрки, продолжил:
– Вызывает как-то меня командир полка. Я тогда лейтенантом был. «Сынок», говорит, – нужен нам немец разговорчивый и красноречивый, как етот…»
Здесь он, что-то вспоминая, нахмурил брови:
– Мефистофель?
Подсказал один из слушателей.
– Во, во, Пистофиль!
По-своему повторил дед.
– «Так вот, – говорит, – иди, и не просто иди, а хоть куды, но один не вертайся». Что делать? Я, ему и говорю: «Вынь и положь, товарищ полковник, мне для ендова фляжку спирта, пять головок лука, три головки чеснока и хрена на закусь. Тады все будет». Он, тогда, не спрашивая, зачем, отдал приказ адъютанту добыть мне усе. Я сложил продукты в вещмешок – и шасть на ту сторону! Слышу, в землянке они по-своему гикают. Дер, бер, мер – в общем, разговаривают. Я расположился рядом, достал фляжку, жахнул по-нашенски и давай заедать луком да чесноком. А дело-то зимой было. Мороз страшенный. Они греются в землянке, а я снаружи спирт наяриваю. Чую, живот стал артачиться. Ну, думаю, пора! Горбылёк от стеночки отодвинул и давай им туда шептуньчика пускать. Через полчаса один только и смог выползти оттуда, остальные задохнулись насмерть. Я его, полуживого, и притащил. Отдал полковнику и ушёл отдыхать, а тот меня опять вызывает. «Тимофеевич, – говорит, – молчит твой гитлеровец. Мы его пытаем, а ён молчит, мы его пытаем, а ён, стервец, молчит». «Щас заговорит», – отвечаю я ему. Прихожу в штаб, скидаю штаны и запускаю шептуньчика. Со штаба даже крысы с тараканами вакуировались. Помещение стало не пригодным к жилью до конца войны. И етот бедолага, чтоб больше не испытывать на себе мою химическую атаку, заговорил не на их нем, а по-русски, лучше меня. Мне снова за ето медаль дали.
