А вот со свидетельницей невесты, одной из сокурсниц Вики, мне сразу повезло. Её маленькие ушки-торчушки располагались для меня в самый раз, и жаль, что девушка слишком часто отстранялась, делая круглые глаза, будто я нёс несусветную чушь. Ну, может, и нёс. Мы с ней протанцевали весь вечер и несколько раз выходили подышать на балкон. Там была уже ночь, и в темноте черты девушки становились ещё более необычными. В целом она была невероятно мила, с тёмными глазками, круглыми щёчками, но когда говорила, и даже особо не улыбаясь, в уголках её пухлого ротика образовывались две складочки, треугольные ямочки, два острых клычка, направленных строго вверх. В темноте это возбуждало. Возможно, и на моем лице играли какие-то светотени, потому что мизантроп Гошка, который уже засыпал на мансарде, только и буркнул из-под подушки, когда мы пробирались назад:
– Ну, конечно. Влюбилась Баба-Яга в Кощея Бессмертного и говорит ему: «Ты моё ненагляднище и любимище!..»
Он ошибался. Если бы Баба Яга в самом деле так говорила, то к утру могла прицепить на мой нос бельевую прищепку, привязать к ней верёвку и вести меня на поводу в ЗАГС.
Свадьба проходила непринуждённо. Даже Викина мама, Эмма Витольдовна, танцевала со своим мужем. Сам дядя Витя после этого захотел показать, как мог плясать в юности, и, действительно, изобразил что-то вроде брейка вприсядку, но потом стал хвататься за сердце и, бухнувшись в кресло, снова положил живот себе на колени.
Всем досаждал только свидетель жениха, шафер, который искал напарника, чтобы вместе с ним отправиться в Москву за ящиком коньяка, то ли выигранным, то ли проигранным. Каждого, кто ему отказывал, он хватал за руку и с силой вытаскивал на улицу, чтобы продемонстрировать, что уходит один.
Какая-то женщина, может быть, мама, а, может быть, тётя жениха, часто плакала, и ей давали валокордин, а ещё успокаивали словами, говоря: «Ничего. Ничего. Замуж жёнами не выходят». Имелось в виду, что готовыми жёнами. И тут все снова смотрели на танцующую Вику.
К этому времени она уже скинула с себя свадебное платье и переоделась в джинсы и кофточку. Кофточка была коротка, спереди обнажился пуп, со спины – с полдюжины позвонков. Танцевала Вика одна, одиноко, без музыки, по-кислотному. Извиваясь до потолка и безвольно стекая на пол. Под конец на полу остались только длинные ноги и веснушки.
Её жених сидел, развалившись в кресле, и держал на коленях два невидимых револьвера. Пальцы его подрагивали, вероятно, сообщая о том, что жених сейчас палит во все стороны. Жених спал.
– Я семейный психолог, – подошёл ко мне семейный психолог.
– Я вас помню.
Я его помнил. Пару часов назад этот же психолог произносил тост, начинавшийся словами: «Я семейный психолог». После этого сделал паузу и сказал, что считает семейную психологию лженаукой. А ещё через паузу, уточнил: «А уж если наукой, то наукой о том, как жить вдвоём без любви». За столом все должны были засмеяться.
Сейчас психолог держал в руке бокал и предложил чокнуться. Мы чокнулись.
– Любовь, – сказал психолог, – вот лучший психолог. Не я! О, не я!
Обращаясь ко всем подряд, психолог заодно предлагал продолжить разговор о любви на его даче (отсюда через участок), а когда ему отказывали, легко переключался на роль знатока местных нравов.
– Вот появился, – показал он бокалом, – настоящий в прошлом священник.
Настоящий в прошлом священник, отец Гедеон появился в строгом чёрном костюме и белой рубашке, без галстука, в чёрной шляпе. Прилепи к нему пейсы, он мог бы сойти и за ортодоксального иудея, но! – окладистая борода и такой же купеческий пробор в волосах, правда, туго стянутых на затылке в мало-не-лошадиный хвост. Шляпу он по русскому обычаю снял. Называть отец Гедеон себя просил Гедеон Павлович.
