Смерть отца - страница 22

– Может, он болен?

– Болен? Я сегодня уже спрашивал Филиппа о его здоровье. Доктор говорит, что у него отличное здоровье. Нет. В общем-то, ты ведь не знаешь, о чем шепчутся по углам.

– Филипп, – удивляется Гейнц, – что знает Филипп о Габриеле Штерне?

– А-ха. Вот о чем я и говорил: ты не умнее всех и не знаешь всего. Тебе не известно то, что известно мне: Филипп и Габриель вместе создают комитеты сионистов.

– И что сказал Филипп? – иссякает терпение Гейнца. – Может, прекратишь эту болтовню?

– Болтовню… – прекращает разговор «вечный банкрот» с человеком далеко не умным. – Ладно, я тебе уже сказал: Филипп уверен, что Габриель абсолютно здоров.

– Господин! Господин! – возникает перед ними Бумба.

Он кружится среди гостей, то забегает вперед, то возвращаясь в хвост компании, вступая в разговор то тут, то там.

– Хочу задать вам вопрос.

– Спрашивай, сын мой, спрашивай, – «вечный банкрот» кладет руку на стоящие торчком волосы мальчика.

– Почему ваши отец и мать дали вам такое странное имя?

– Что странного есть в моем имени, мальчик? Разве странно звучит имя – Арнольд Вольф?

– Извините, господин, я слышал, что вас называют другим именем…

– Каким именем, мальчик?

– «Вечный банкрот». Не так ли, господин? Вас также зовут – «вечный банкрот», верно?

– Убирайся отсюда! – делает сердитое лицо Гейнц. – Как это пришло тебе в голову оскорблять пожилого человека?! – Гейнц и Бумба обмениваются улыбками заговорщиков.

Бумба убегает.

Во главе компании господин Леви беседует с господином Шпацем из Нюрнберга. А там, где Шпац, там – веселье. Бумба бежит туда, где веселье.

– Доктор Леви, у меня к вам вопрос, доктор Леви, – говорит Шпац.

– Сколько раз я говорил вам, молодой человек, нет у меня степени доктора, и не надо меня так называть.

– Но, уважаемый господин, уважаемый доктор Леви.

Вольдемар Шпац, владелец большой шевелюры, сопровождающий господина Леви, художник из Нюрнберга. Друзья называют его любовно и в насмешку – Шпац. То есть «воробей» из Нюрнберга. На носу «воробья» – очки, увеличивающие его глаза и делающие его похожим на филина. Волосы на голове – мелкими каштановыми кудрями, лицо нервное и, соответственно, движения. Он без конца подтягивает брюки, как будто они вот-вот упадут. Из кармана пальто торчат ручки, карандаши, свернутая тетрадь для зарисовок. Он преклоняется перед господином Леви и выражает это преклонение, возводя того в степень «доктора», хотя самому господину Леви это и неприятно.

– Доктор Леви, не сердитесь на меня. Прошу вас минуту постоять. Только занесу в свой блокнот очерк вашего лица.

– Но, молодой человек, – сердится тот, – это что же, я стану моделью для вашего карандаша здесь, среди уважаемых гостей?

– Почему нет, доктор? Почему нет? – Шпац подтягивает брюки. – Разве мое искусство ниже искусства этого, – он презрительно указывает на фотографа, вертящегося между гостями и по указанию деда снимающего того или другого гостя под тем или иным деревом.

– Доктор Леви, – блокнот и карандаш уже извлечен им из кармана, – не принимаю я это искусство фотографирования. В нем много легкомыслия. Просто внешние очертания ничего не значат. Рисунок, сделанный вдохновением, идущим из глубины души, – вот что важно.

– Из глубины души, – вздыхает Леви, – да, да, из глубины души, – копирует он голос и ударение гостя из Нюрнберга.

– Пожалуйста, доктор Леви, не насмехайтесь надо мной, – Шпац взволнован, снова подтягивает брюки. Всю неделю он шатался по городу, зарисовывая в свой блокнот ораторов на предвыборных собраниях, и уже запечатлены на страницах его блокнота физиономии Гитлера, Тельмана, Гинденбурга. Теперь к ним присоединяется облик господина Леви.