Смерть речного лоцмана - страница 30

выходили на привычную тропу, капкана им было не миновать. Медная петля цеплялась за шею зверька и, освободившись от вбитого в землю колышка, на котором крепилась, взмывала вверх, крепко затягиваясь, поскольку зверь отчаянно бился, силясь высвободиться. «Им совсем не больно», – уверял Гарри Бой, но Гарри был другого мнения. Экскременты, вылезшие у них из заднего прохода, и засохшие струйки крови в уголках пасти свидетельствовали об обратном. Впрочем, Бой не любил убивать просто так, и вся его родня чуть ли не рыдала, если ему все же приходилось это делать, когда в том не было необходимости. А братец Боя Джордж даже подсовывал куски сырой коры под горящие поленья, чтобы муравьи могли выбраться из костра, и убивал он только для того, чтобы добыть себе пропитание. Гарри научился убивать быстро и аккуратно. Научился тушить кенгурятину, стараясь ее не пережаривать, чтобы нежное мясо не зачерствело, покрывшись наждачной коркой, научился лепить любимые отцовские кенгуриные котлеты, научился выпекать хлеб. А еще он научился любить отца, до сих пор такого далекого: ведь тот месяцами пропадал на охоте или вкалывал на здоровенных молотилках, кочуя с фермы на ферму по всему побережью, а потом возвращался домой отсыпаться, пьянствовать и драться с Розой, которую он иной раз, хватив лишку, охаживал не на шутку. Роза тогда обливалась слезами, хотя Гарри знал: рыдает она скорее от горя, чем от боли. Когда она прижимала детей к себе, а Гарри мотал головой в такт ее всхлипываниям, он знал, хотя и не мог выразить словами, что ей очень хотелось, чтобы их жизнь с Боем наладилась, и что она знала: этому никогда не бывать.

В хижине или на путиках[20] Бой не казался Гарри ни далеким, ни жестоким – казался спокойным и довольным, был к сыну добр и чуток. Он показывал ему звериные и птичьи следы, растения и улыбался, чего Гарри прежде за ним не замечал. Однажды утром Гарри спросил Боя, почему он никогда не берет Розу с собой в хижину. Вопрос показался Гарри вполне естественным: ведь здесь, в хижине, думал он, их жизнь могла бы сложиться более счастливо. «А какого рожна твоей матери захотелось бы здесь жить?» – недоуменно сказал Бой. И Гарри больше никогда его об этом не спрашивал.

Вечерами Гарри жарил котлеты из кенгурятины и смотрел, как тени от языков пламени лижут маленькую коренастую фигуру Боя, пока он раскладывает свежие шкуры у огня для просушки. Гарри смотрел, как отблески пламени ложатся темно-золотистыми пятнами на отцовскую потертую серую фланелевую фуфайку, длинную и просторную, выпущенную из потертых же коричневых штанов. Временами отблески пламени, оттеняя отцовское лицо так, что оно полностью оставалось в темноте, высвечивали дощатую стену за ним, и Гарри казалось, будто отец целиком растворяется в мягких коричнево-серых бликах, сливаясь с вертикальными сосновыми стойками. Иногда Гарри посылали за дровами в сушильный сарай, где хранились шкуры, и хотя он шел туда без возражений, его переполняли страхи при виде пляшущих, мятущихся теней от горевшего приглушенно-желтым светом керосинового фонаря, что покачивался в его вытянутой руке.

Эти тени, скользкие, юркие тени пляшут сейчас передо мной, словно неприкаянные души загубленных зверей, кружащие в пародийном танце в каком-то загробном кабаре, и среди влажных кускусовых и кенгуриных морд я различаю еще одну душу, высвобожденную из человеческого тела. Но тогда, разумеется, все не было настолько явным и очевидным, особенно для Гарри. Наблюдая за ним сейчас, я вижу, что он не знал, когда погиб Бой. Прошло четыре дня, а Гарри не знал, что отца зашибло насмерть гнилой миртовой веткой, сломанной ветром: на свою беду, отец оказался прямо под нею. Весь первый день Гарри провалялся в койке: его трясло в лихорадке, он обливался потом и в горячечном бреду видел странных существ, возникающих прямо из грубо отесанных, покосившихся стропил, прыгающих животных и тупоносые шлюпки, плывущие на веслах по воздуху. Его скрутила болезнь – Бой наказал ему весь день не выходить из хижины и бросить все дела. «Приглядывай только, чтоб очаг не погас, и можешь нажарить котлет к чаю». Так Гарри провалялся до позднего вечера, потом развел огонь – пожарче и поярче. Пошел в сарай и взял самую старую из трех кенгуриных тушек, висевших над сушильной печкой. Тушка была вся черная от дыма. Гарри отрезал от тушки ногу, отнес ее в хижину, срезал с нее мясо и мелко-мелко его порубил. Затем отварил несколько картофелин, размял их, смешал с мясом, мелко нарезанными ломтиками грудинки и кубиками лука, после чего, борясь с тошнотой, скатал получившуюся смесь в десяток шариков и раскатал их в лепешки. Вслед за тем он положил их на сковородку с кусочками жира, но на огонь не поставил – решил дождаться, пока не послышатся шаги бредущего к дому отца. Когда совсем стемнело, томившая Гарри тревога переросла в необоримый леденящий страх, и он силился подавить его, кутаясь в одеяла, пробуя забыться тяжелым, нездоровым сном.