Как жаль, что я оказалась права!
– Эй, девошка! – окрикивает меня кто-то.
Я отрываюсь от пустой миски, из которой тщетно пытаюсь выскрести еще хоть какие-то крохи, и осматриваюсь, выискивая источник звука. Им оказывается заключенный в камере напротив – сплошь седой, сгорбленный старик с бородой настолько длинной, что она почти достает до бетонного пола. Он дружелюбно улыбается мне почти беззубым ртом, и вдруг толкает свою миску в мою сторону.
– Дерши добавку, – шепеляво говорит он.
Голод во мне оказывается сильнее воспитания, и я сразу же набрасываюсь на чужую порцию. Лишь уничтожив ее, я испытываю раскаяние: я только что оставила этого доброго самаритянина без завтрака.
Без обеда? Без ужина?
Сомневаюсь, что тут трехразовое питание.
– Спасибо, – выдавливаю я и вытираю рот, – но… но как же вы?
Старец глухо смеется в свою кустистую бороду. В ней застряли засохшие ошметки серой массы, вроде той, что я только что проглотила.
– Мне уше не надо, – беззаботно отмахивается он, – мне недолго ошталось.
Все потрясения, пережитые за последние сутки, притупляют мою способность к сочувствию. Я думаю, что, если он приговорен к казни или загибается от смертельного недуга, ему можно лишь позавидовать. Больше никаких безвкусной жратвы, жесткой койки, вонючей камеры или терзаний на счет неопределенности будущего. Скоро он будет свободен. Я не обладаю такой роскошью, как свобода. Центурион ясно дал понять, что, по окончании «экскурсии», я отправлюсь в центр «Продукции и репродукции».
– Мне жаль, – все-таки говорю я.
Старик машет чумазой рукой.
– За што тебя упекли, девошка? – спрашивает он.
– Я пыталась сбежать, – признаюсь я.
– Надо ше! – восклицает он не то с недоумением, не то с восторгом, – и куда ты шобиралашь?
– Я не знаю… Просто… куда-то.
Заключенный подползает еще ближе к решетке, вцепляется в нее узловатыми пальцами и его длинная борода оплетает прутья, как девичий виноград старинную ограду. До меня доносится исходящий от него отвратительный запах. Вероятно, он не мылся с тех самых пор, как попал в «Карсум Либертатис».
– Шкашу тебе по шекрету, – заговорчески подмигнув, говорит он, – я тоше шобиралшя шбешать. Я даше шделал шамолет…
– Сделали что? – переспрашиваю я. Из-за отсутствия зубов половина слов, сказанных стариком, мне непонятна, но последнее из них кажется совсем незнакомым. Остальные хоть с трудом, но узнаются.
– Шамолет, – повторяет он, – это такая штука, девошка, на которой люди летают, как птишы. Ш помошью него мошно добратьша ша море…
Я изумленно приоткрываю рот.
За море?
Но ведь там ничего нет!
И я тут же осаживаю себя, осознав, что разговариваю с человеком, давно потерявшим рассудок. Его внешний вид вкупе с этими безумными речами убеждают меня в этом заключении. Сколько времени он уже здесь торчит? Не удивительно, что, будучи запертым в четырех стенах в филиале ада, все, что ему остается – это предаваться диким фантазиям.
– Ешли ты… – начинает он, но не успевает закончить – замечает двух милесов в другом конце коридора.
Они отпирают дальнюю камеру.
– Обвиняемый Мануций, – провозглашает один из милесов, – на выход.
Арестант, надо думать, не торопится повиноваться приказу. Надзиратели ненадолго исчезают в недрах камеры, а после вытаскивают оттуда тощего мужчину с посиневшим от побоев лицом. Он барахтается в их руках как белье на веревке в ветреную погоду.
– Пожалуйста! – верещит он, – не надо! Я не виноват! Я…
