Я приказываю себе стать мертвой.
Прямо сейчас, пока кто-то отпирает решетку снаружи.
– Юлия? – опять этот голос.
Передо мной центурион из допросной, вероятно, снова явившийся проверить, что никто не попортил товар до отправки по назначению. Желающих, надо думать, немало. Я – кусок мяса посреди псарни. Конечно, голодным зверям трудно устоять перед таким искушением.
От избытка чувств я бросаюсь центуриону на шею и лишь после понимаю, что мне не стоило этого делать. Нет слов, чтобы объяснить ему, как сильна во мне потребность в объятиях, в чем-то простом и человеческом среди всего этого ужаса.
Мышцы на груди центуриона твердые, словно камень. Он напрягается, и, кажется, тоже перестает дышать. Он не лупит меня за подобную вольность, но и не обнимает в ответ.
А умеет ли он? – думаю я. И в моей голове оживает жуткая картина, как двое милесов безжалостно избивают заключенного, прежде чем сопроводить к тюремному транспорту. Без сомнения, кто-то из них однажды дослужится до звания центуриона. А этот центурион – ведь тоже когда-то был простым надзирателем.
Сколько крови на его руках?
Действительно ли я хочу, чтобы эти руки ко мне прикасались?
Я отшатываюсь и встречаю взгляд центуриона.
– Хватит! – восклицаю я, – убирайтесь. Достаточно играть в благородство. Какая разница – трахнет меня кто-то из ваших товарищей или нет? Это все равно ждет меня в центре. Или…
Я расправляю плечи, делаю глубокий вдох и обличительно тыкаю пальцем в грудную клетку центуриона.
– Или вы все-таки сами решили мной воспользоваться?! Разумное решение, когда еще представится такой шанс! Хорошая новость: ваш член будет первым, что здесь во мне побывает! Плохая – если я забеременею, лучше покончу с собой, чем произведу на свет выродка от кого-то из вас! В остальном – ни в чем себе не отказывайте, господин!
– Юлия, – предупреждающе начинает центурион, – успокойся. У тебя истерика.
Да он, черт возьми, издевается! Будто я без него не понимаю, что со мной происходит. Я видела слишком много вещей, которые никогда не смогу забыть – и гниющего заживо старика, и избиение другого заключенного. И Фаустину в центре «Продукции и репродукции», бодрым голосом рассказывающую, какая честь для нее исполнять свой долг перед Империумом, как о ней «любезно» заботятся и хорошо кормят. Ее загнанный взгляд. Ее поджатые губы и тягучее молчание, стоило мне спросить о главном:
Сколько их уже было?
Как она это пережила?
Никак.
Фаустина мертва.
Еще бы со мной не случилась истерика!
Центурион все же пытается меня утихомирить, тянется, будто собираясь обнять по-настоящему, а я принимаюсь отбиваться. Я луплю его своими слабыми ручонками везде, куда могу дотянуться, пока он не сгребает меня в медвежью хватку.
Я сотрясаюсь в беззвучных рыданиях, уткнувшись лицом в шершавую ткань его кителя. А он – пес режима, палач, убийца, садист и далее по списку, успокаивающе гладит меня по спине и всклокоченным волосам. Прикосновения его рук мягкие и деликатные, словно он остерегается мне навредить. Немудрено, ведь ему привычнее этими лапищами ломать кости и выкручивать суставы, а не утешать плачущих женщин.
– Пожалуйста, – сдавленно бормочу я, – пожалуйста, лучше убейте меня. Убейте, если по-настоящему хотите помочь. У вас же есть с собой оружие, да? Я не смогу… я…
– Тише, Юлия, тише, – шепчет центурион мне в макушку. Он не произносит какой-нибудь лицемерной ерунды, вроде «все будет хорошо», и за это я очень ему благодарна.
