– Да, я вас слушаю! – с готовностью подался вперёд доктор.
– Вы говорите, что у Пядникова не выдержало сердце, так?
– Да, всё верно.
– А что? Он и раньше к вам обращался по поводу, – начальник сыскной коснулся рукой той стороны, где находится сердце, – или посещал другого врача?
– Нет, Пядников, скажем так, наблюдался у меня, но дело в том, что он не хотел, чтобы о его хворях знали другие, потому навещал меня инкогнито, всегда приходил поздно вечером и строго-настрого наказывал никому ничего не сообщать, даже дочери.
– Вы прописывали ему какие-то лекарства?
– Разумеется! – Во взгляде доктора промелькнула тень сомнения, а не зря ли он пришёл в сыскную, – может, нужно было просто-напросто выбросить этот воск и забыть обо всём?
Начальник сыскной задавал вопросы автоматически, он даже не знал, пригодятся ли ему ответы Викентьева в дальнейшем или нет: фон Шпинне привык трудиться с отдачей, чтобы ни у кого даже не возникало мысли в том, что он делает свою работу спустя рукава.
Знаете что, Николай Петрович, оставьте мне эту жестянку с шариком…
– Да я, собственно, и не хотел её забирать…
– Вот и замечательно! – Фон Шпинне заёрзал на стуле, давая тем самым понять, что у него кроме беседы с доктором ещё есть дела. – В ближайшее время постараюсь во всём разобраться. Спасибо за бдительность! – Это было сказано уже вслед покидающему кабинет начальника сыскной Викентьеву.
* * *
После ухода доктора начальник сыскной закрыл жестянку и забросил вглубь самого нижнего ящика стола, надеясь забыть о ней и больше оттуда не вынимать. Затем тщательно вытер руки платком.
Однако забыть у Фомы Фомича, сколько тот ни старался, так и не получилось, шарик точно приклеился к памяти и весь день, а потом ещё и ночью не давал полковнику покоя. Под утро даже приснился. С полковником подобные казусы случались, но крайне редко. Эти докучливые мысли и заставили фон Шпинне следующим утром изменить свой обычный маршрут, по которому он добирался на службу.
Фон Шпинне вышел из дверей своего дома, что на улице Строгановской, купленного им в прошлом году у купца Переверзева. Служебная пролётка, запряжённая пегой с обвислым брюхом лошадью, уже стояла у парадного. Лошадь была не самой быстрой в сыскной, да и с виду выглядела несколько удручающе, но Фому Фомича это не смущало. Полицейский кучер Прохор, плутоватый бородач, весело скалился щербатым ртом.
– Доброго утречка, ваше высокоблагородие! – крикнул он, щурясь от яркого, светящего прямо в глаза солнца.
– Доброго, доброго… – сбегая с высокого порога, ответил начальник сыскной, не переставая думать о вчерашнем визите Викентьева на улицу Пехотного капитана. – А ты что так сияешь, именины у тебя сегодня?
– Никак нет, до моих именин ещё полгода, я зимний. Просто радостно, солнце светит, люди ходят, птицы поют… Божья, так сказать, благодать! Вот живёшь, живёшь, утро за утром, день за днём и ничего не видишь, всё вокруг мелькает мимо, а порой встанешь, выйдешь из ворот, вот как сегодня, и так тебе радостно сделается, так умильно, а отчего – не поймёшь! И улица та же, и люди те же, а всё другое… не такое как вчера!
– Понимаю! – Фома Фомич забрался в пролётку и, скрипя кожаным сиденьем, уселся, опираясь левым плечом о поднятый фордек. – Ты знаешь, где находится дом Пядникова? – спросил он небрежно, как бы между прочим.
– Это вы про того Пядникова, который помер недавно? – Кучер сел вполоборота к фон Шпинне.
