– Про него. Так знаешь, где дом?
– А вам какой? У него этих домов…
– Тот, где салон восковых фигур находится.
– Знаю, я там даже был один раз, глядел на эти чучела огородные…
– Понравилось?
– Не-а! Лучше бы я тот пятак, который там оставил, на водку истратил! – с досадой в голосе ответил Прохор. – Так куда едем, ваше высокоблагородие?
– В сыскную! Хотя… – Начальник на мгновение задумался. – Нам этот дом по дороге?
– Ежели сделать небольшой крюк в полверсты, то по дороге.
– Ну что же, делай крюк…
– А вы никак на фигуры глянуть хотите? – Кучер негромко хихикнул.
– Нет! – отмахнулся фон Шпинне. – А, впрочем, кто знает, может, и посмотрю…
– Эх! – Кучер вскинул поводья и щёлкнул ими по спине лошади. – Трогай, сердешная! – И, не оборачиваясь, добавил: – Только зря деньги потратите…
Начальник ничего на это не ответил – может быть, не услышал, а может, просто не захотел вступать в спор.
Через полчаса, негромко шурша гуттаперчевыми шинами, под цокот копыт, полицейская пролётка въехала на улицу Красную, где находился салон восковых фигур. Фон Шпинне велел Прохору пустить лошадь шагом, чтобы была возможность хорошенько рассмотреть дом Пядникова. Это было двухэтажное, больше похожее на казарму строение мышиного цвета с узкими, точно бойницы, окнами. Между этажами левого крыла висела длинная жестяная вывеска. Кривые чёрные буквы на белом фоне сообщали: «Комната заморских чучел и диковин». Под основной надписью имелась ещё одна: «Вход – пятак».
– Остановись чуть поодаль! – негромко велел начальник сыскной и для верности коснулся армячной спины кучера. Прохор мотнул головой и, проехав мимо двух домов, натянул поводья. Пролётка стала. Фон Шпинне какое-то время сидел молча. Молчал и кучер, руки его с вожжами чуть заметно подрагивали. Прохор был готов в любое мгновение стегнуть лошадь и ехать дальше. Но приказа не было. Начальник сыскной из пролётки, похоже, выбираться не торопился, а может, и вовсе не собирался.
– Что слышно в городе о смерти Пядникова? – спросил Фома Фомич. – Может, чего болтают?
Кучер продел поводья в проушину на облучке и развернулся.
– Да в городе завсегда болтают. Люди – они ведь такие, им только дай повод языком почесать… – ответил он уклончиво. Глаза щурились, нижняя половина лица хоронилась под бородой и усами. Фоме Фомичу иногда казалось, что мужики для того и отпускают бороды, чтобы прятаться за ними, как за занавесками.
– А что болтают?
– Да больше радуются, мол, ещё один кровопийца помер, туда, мол, ему и дорога… Сколько людей на его каменоломнях, будь они трижды прокляты, Богу души отдали – и не сосчитать…
– А ты, похоже, тоже с другими радуешься?
– Я – нет! Мне он, этот Пядников, что был, что не стало его – всё одно…
– Может, ходят слухи, что не своей смертью он помер? – вкрадчиво спросил полковник.
– Про такое не слыхал! – сказал кучер и отвёл глаза в сторону, тем самым давая понять – ему что-то известно, однако говорить об этом он не решается.
– А про что слыхал?
– Вы, наверное, смеяться станете, мол, бабушкины сказки…
– Ты за меня не решай! Рассказывай, что слышал! – с нажимом проговорил фон Шпинне. Начальник сыскной всегда вёл себя с подчинёнными предупредительно, особой доброты не выказывал, но и не орал, как прочие, почём зря. Однако если требовался от подчинённых быстрый и понятный ответ, а его по какой-то причине не было, то мог и прикрикнуть.
– Люди говорят, будто бы в салоне этом… – Кучер повёл глазами в сторону пядниковского дома и, виновато ухмыльнувшись в бороду, запнулся.
