– Да любая не очень смазливая актриса с хорошим темпераментом, – пожал плечами Перигрин.
– Типа Герти Брейс?
– Да.
– Джоан Харт – очень милая небольшая роль. Я скажу тебе, кто хорош для Джоан. Эмилия Дюн. Знаешь её? Она работает в нашем магазине и понравилась тебе в том телешоу. В Стратфорде она была очень милой Целией, Нериссой и Гермией. Запиши её.
– Ладно. Видишь, я даже кляксу от усердия поставил.
– Все остальные роли не представляют сложности, насколько могу судить. Дрожь пробирает только при явлении невинного младенца.
– Он же умирает ещё до конца первого акта.
– И слава Богу! Меня приводит в полную растерянность видение немого подростка, который натягивает штанишки.
– Его будут звать Гарри.
– Или Тревор.
– Неважно.
– Декорации, чур, делаю я.
– Не будь ослом.
– Нет, согласись: ведь забавно вышло бы, а?
– Не волнуйся – ничего и никогда не будет. Я это нутром чую. Не будет ни-че-го: ни перчатки, ни театра, ни пьесы. Все это мираж.
Стукнула крышка почтового ящика.
– Ну вот. Судьба стучится в дверь, – заметил Джереми.
– Знаешь, на этот раз я даже гадать не буду, что там может быть, но по доброте душевной схожу и посмотрю.
Перигрин спустился с лестницы, вынул почту, однако для себя ничего не обнаружил. Наверх он шёл медленно и прямо с порога начал:
– Я же тебе говорю: ни-че-го. Все позади. Все растаяло, как мираж. Почта тускла и обыденна, как вода в канаве, и вся для тебя. Ой, извини!
Джереми разговаривал по телефону.
– Он как раз вернулся, – сказал он в трубку. – Будьте любезны, подождите секунду.
Затем Джер прикрыл трубку рукой и пояснил:
– С тобой желает побеседовать мистер Гринслэд.
"Год назад, – думал Перигрин, – я стоял на этом самом месте. Проглянувшее из-за туч солнце позолотило башенку израненного «Дельфина», и я буквально заболел этим театром. Я думал тогда об Адольфусе Руби, мечтал стать владельцем, как он… И пожалуйста! Видит Бог, я снова стою здесь, но теперь уже в лакированных ботинках, а не в своих прошлогодних башмаках».
Мистер Джей окинул взглядом подновлённые кариатиды, вставших на хвосты дельфинов, золочёную надпись над портиком, безупречно белый фасад и ажурное кружево решёток. Его взгляд излучал обожание, а в голове стучало: «Что бы ни произошло потом, это мгновение – прекрасно. Что бы ни случилось со мной, я буду оглядываться на сегодняшнее утро и говорить себе: был миг, когда я знал, что такое быть благословенным».
Пока Перигрин медлил перед зданием театра, из проулка к складам «Фиппс Браса» вышел человек.
– Доброго утра, шеф.
– Доброе утро, Джоббинс.
– Приятно смотрится, а?
– Да, красиво.
– Ничего не скажешь, сильно он изменился с тех пор, как вы тут нырнули.
– Очень сильно.
– Да уж… А вам сторож случайно не нужен? Можно ночью, можно днём – в любое время.
– Наверное, понадобится. А вы знаете подходящего человека?
– Есть такое присловье, что коли сам себя не похвалишь, то никто не похвалит.
– Другими словами, вы хотите предложить себя?
– Не буду врать, шеф, к тому и веду. Видите ли, там, внизу, для моей поясницы сыровато, ноет она часто. А отзывы у меня хорошие. Кого угодно спросите. Ну, как вы на это? Благосклонно или не очень?
– Почему же не очень? Вполне благосклонно.
– Будете, значит, иметь меня в виду?
– Буду, – пообещал Перигрин.
– Спасибо и всего наилучшего, шеф, – поблагодарил Джоббинс и ретировался в проулок.
Перигрин перешёл через улицу и вступил под портик своего театра, который украшало броское объявление:
